Подвигъ

Данилевскій вздохнулъ, постукалъ пальцами по столу и, медленно вставъ, ушелъ на кухню. Онъ опять появился, когда Мартынъ снималъ свою шляпу съ вѣшалки. «Завтра шашлыкъ, — сказалъ Данилевскій, — ждемъ васъ», — и у Мартына мелькнуло желаніе сказать что-нибудь очень хорошее этому милому, грустному, такъ мелодично заикающемуся человѣку; но что, собственно, можно было сказать?

XLIX.

Пройдя черезъ мощеный дворъ, гдѣ посрединѣ, на газонѣ, стояла безносая статуя и росло нѣсколько туй, онъ толкнулъ знакомую дверь, поднялся по лѣстницѣ, отзывавшей капустой и кошками, и позвонилъ. Ему открылъ молодой нѣмецъ, одинъ изъ жильцовъ, и, предупредивъ, что Бубновъ боленъ, постучалъ на ходу къ нему въ дверь. Голосъ Бубнова хрипло и уныло завопилъ: «Херайнъ».

Бубновъ сидѣлъ на постели, въ черныхъ штанахъ, въ открытой сорочкѣ, лицо у него было опухшее и небритое, съ багровыми вѣками. На постели, на полу, на столѣ, гдѣ мутной желтизной сквозилъ стаканъ чаю, валялись листы бумаги. Оказалось, что Бубновъ одновременно заканчиваетъ новеллу и пытается составить по-нѣмецки внушительное письмо Финансовому Вѣдомству, требующему отъ него уплаты налога. Онъ не былъ пьянъ, однако и трезвымъ его тоже нельзя было назвать. Жажда повидимому у него прошла, но все въ немъ было искривлено, расшатано ураганомъ, мысли блуждали, отыскивали свои жилища, и находили развалины. Не удивившись вовсе появленію Мартына, котораго онъ не видѣлъ съ весны, Бубновъ принялся разносить какого-то критика, — словно Мартынъ былъ отвѣтствененъ за статью этого критика. «Травятъ меня», — злобно говорилъ Бубновъ, и лицо его съ глубокими глазными впадинами было при этомъ довольно жутко. Онъ былъ склоненъ считать, что всякая бранная рецензія на его книги подсказана побочными причинами, — завистью, личной непріязнью или желаніемъ отомстить за обиду. И теперь, слушая его довольно безсвязную рѣчь о литературныхъ интригахъ, Мартынъ дивился, что человѣкъ можетъ такъ болѣть чужимъ мнѣніемъ, и его подмывало сказать Бубнову, что его разсказъ о Зоорландіи — неудачный, фальшивый, никуда негодный разсказъ. Когда же Бубновъ, безъ всякой связи съ предыдущимъ, вдругъ заговорилъ о сердечной своей бѣдѣ, Мартынъ проклялъ дурное любопытство, заставившее его сюда придти. «Имени ея не назову, не спрашивай, — говорилъ Бубновъ, переходившій на ты съ актерской легкостью, — но помни, изъ-за нея еще не одинъ погибнетъ. А какъ я любилъ ее... Какъ я былъ счастливъ. Огромное чувство, когда, знаешь, гремятъ ангелы. Но она испугалась моихъ горнихъ высотъ...»

Мартынъ посидѣлъ еще немного, почувствовалъ наплывъ невозможной тоски и молча поднялся. Бубновъ, всхлипывая, проводилъ его до двери. Черезъ нѣсколько дней (уже въ Латвіи) Мартынъ нашелъ въ русской газетѣ новую бубновскую «новеллу», на сей разъ превосходную, и тамъ у героя-нѣмца былъ Мартыновъ галстукъ, блѣдно-сѣрый въ розовую полоску, который Бубновъ, казавшійся столь поглощеннымъ горемъ, укралъ, какъ очень ловкій воръ, одной рукой вынимающій у человѣка часы, пока другою вытираетъ слезы.

Зайдя въ писчебумажную лавку, Мартынъ купилъ полдюжины открытокъ и наполнилъ свое обмелѣвшее автоматическое перо, послѣ чего направился въ гостиницу Дарвина, рѣшивъ тамъ прождать до послѣдняго возможнаго срока, и уже прямо оттуда ѣхать на вокзалъ. Было около пяти, небо затуманилось, — бѣлесое, невеселое. Глуше, чѣмъ утромъ, звучали автомобильные рожки. Проѣхалъ открытый фургонъ, запряженный парой тощихъ лошадей, и тамъ громоздилась цѣлая обстановка, — кушетка, комодъ, море въ золоченой рамѣ и еще много всякой другой грустной рухляди. Черезъ пятнистый отъ сырости асфальтъ прошла женщина въ траурѣ, катя колясочку, въ которой сидѣлъ синеглазый внимательный младенецъ и, докативъ колясочку до панели, она нажала и вздыбила ее. Пробѣжалъ пудель, догоняя черную левретку; та боязливо оглянулась, дрожа и поднявъ согнутую переднюю лапу. «Что это въ самомъ дѣлѣ, — подумалъ Мартынъ. — Что мнѣ до всего этого? Вѣдь я же вернусь. Я долженъ вернуться». Онъ вошелъ въ холль гостиницы. Оказалось, что Дарвина еще нѣтъ.