Подвигъ

Какъ только домъ скрылся изъ вида, Мартынъ перемѣнился мѣстами съ шоферомъ и легко, почти нѣжно держа руль, словно нѣчто живое и цѣнное, и глядя, какъ мощная машина глотаетъ дорогу, испытывалъ почти то же, что въ дѣтствѣ, когда, сѣвъ на полъ, такъ, чтобы педали рояля пришлись подъ подошвы, держалъ между ногъ табуретъ съ круглымъ вращающимся сидѣніемъ, орудовалъ имъ, какъ рулемъ, бралъ на полномъ ходу восхитительные повороты, еще и еще нажималъ педаль (рояль при этомъ гукалъ) и щурился отъ воображаемаго вѣтра. Затѣмъ, въ поѣздѣ, въ нѣмецкомъ вагонѣ, гдѣ въ простѣнкахъ были небольшія карты, какъ разъ тѣхъ областей, по которымъ данный поѣздъ не проходилъ, — Мартынъ наслаждался путешествіемъ, ѣлъ шоколадъ, курилъ, совалъ окурокъ подъ желѣзную крышку пепельницы, полной сигарнаго праха. Къ Берлину онъ подъѣзжалъ вечеромъ и, глядя прямо изъ вагона на уже освѣщенныя улицы, пережилъ снова давнишнее дѣтское впечатлѣніе Берлина, счастливые жители котораго могутъ хоть каждый день смотрѣть на поѣздъ баснословного слѣдованія, плывущій по черному мосту надъ ежедневной улицей, и вотъ этимъ отличался Берлинъ отъ Петербурга, гдѣ желѣзнодорожное движеніе скрывалось, какъ нѣкое таинство. Но черезъ недѣлю, когда онъ къ городу присмотрѣлся, Мартынъ былъ уже безсиленъ возстановить тотъ уголъ зрѣнія, при которомъ черты показались знакомы, — какъ при встрѣчѣ съ человѣкомъ, годами невидѣннымъ, признаешь сперва его обликъ и голосъ, а присмотришься — и тутъ же наглядно продѣлывается все то, что незамѣтно продѣлало время, мѣняются черты, разрушается сходство, и сидитъ чужой человѣкъ, самодовольный поглотитель небольшого и хрупкаго своего двойника, котораго отнынѣ уже будетъ трудно вообразить, — если только не поможетъ случай. Когда Мартынъ нарочно посѣщалъ тѣ улицы въ Берлинѣ, тотъ перекрестокъ, ту площадь, которые онъ видѣлъ въ дѣтствѣ, ничто, ничто не волновало душу, но зато, при случайномъ запахѣ угля или бензиннаго перегара, при особомъ блѣдномъ оттѣнкѣ неба сквозь кисею занавѣски, при дрожи оконныхъ стеколъ, разбуженныхъ грузовикомъ, онъ мгновенно проникался тѣмъ городскимъ, отельнымъ, блѣдно-утреннимъ, чѣмъ нѣкогда пахнулъ на него Берлинъ. Игрушечные магазины на когда-то нарядной улицѣ порѣдѣли, осунулись, локомотивы въ нихъ были теперь поменьше, поплоше. Мостовая на этой улицѣ была разворочена, рабочіе въ жилеткахъ сверлили, дымили, рыли глубокія ямы, такъ что приходилось пробираться по мосткамъ, а иногда даже по рыхлому песку. Въ пассажномъ паноптикумѣ потеряли свою страшную прелесть человѣкъ въ саванѣ, энергично выходящій изъ могилы, и желѣзная женщина для чрезвычайной пытки. Когда Мартынъ пошелъ искать на Курфюрстендамѣ тотъ огромный скэтингъ-ринкъ, отъ котораго остались въ памяти: гремучій раскатъ колесиковъ, красная форма инструкторовъ, раковина оркестра, соленый тортъ-мокка, подававшійся въ круговыхъ ложахъ, и па-де-патинеръ, которое онъ танцовалъ подъ всякую музыку, подгибая то правый, то лѣвый роликъ, и Богъ ты мой, какъ онъ разъ шлепнулся, — оказалось, что все это исчезло безслѣдно. Курфюрстендамъ измѣнился тоже, возмужалъ, вытянулся, и гдѣ-то — не то подъ новымъ домомъ, не то на пустырѣ, — была могила большого тенниса въ двадцать площадокъ, гдѣ раза два Мартынъ игралъ съ матерью, которая, подавая снизу мячъ, говорила яснымъ голосомъ «плэй» и, бѣгая, шуршала юбкой. Теперь, не выходя изъ города, онъ добирался до Груневальда, гдѣ жили Зилановы, и отъ Сони узнавалъ, что безсмысленно ѣздить за покупками къ Вертхайму, и что вовсе не обязательно посѣщать Винтергартенъ, — гдѣ нѣкогда высокій потолокъ былъ, какъ дивное звѣздное небо, и въ ложахъ, у освѣщенныхъ столиковъ, сидѣли прусскіе офицеры, затянутые въ корсеты, а на сценѣ двѣнадцать голоногихъ дѣвицъ пѣли гортанными голосами и, держась подруки, переливались справа налѣво и обратно и вскидывали двѣнадцать бѣлыхъ ногъ, и маленькій Мартынъ тихо охнулъ, узнавъ въ нихъ тѣхъ миловидныхъ, скромныхъ англичанокъ, которыя, какъ и онъ, бывали по утрамъ на деревянномъ каткѣ.