Подвигъ

Но пожалуй самымъ неожиданнымъ въ этомъ новомъ, широко расползавшемся Берлинѣ, такомъ тихомъ, деревенскомъ, растяпистомъ по сравненію съ гремящимъ, яснымъ и наряднымъ городомъ Мартынова дѣтства, — самымъ неожиданнымъ въ немъ была та развязная, громкоголосая Россія, которая тараторила повсюду — въ трамваяхъ, на углахъ, въ магазинахъ, на балконахъ домовъ. Лѣтъ десять тому назадъ, въ одной изъ своихъ пророческихъ грезъ (а у всякаго человѣка съ большимъ воображеніемъ бываютъ грезы пророческія, — такова математика грезъ), петербургскій отрокъ Мартынъ снился себѣ самому изгнанникомъ, и подступали слезы, когда, на воображаемомъ дебаркадерѣ, освѣщенномъ причудливо тускло, онъ невзначай знакомился — съ кѣмъ?.. — съ землякомъ, сидящимъ на сундукѣ, въ ночь озноба и запозданій, и какіе были дивные разговоры! Для роли этихъ земляковъ онъ попросту бралъ русскихъ, замѣченныхъ имъ во время заграничной поѣздки, — семью въ Біаррицѣ, съ гувернанткой, гувернеромъ, бритымъ лакеемъ и рыжей таксой, замѣчательную бѣлокурую даму въ берлинскомъ Кайзергофѣ, или въ коридорѣ нордъ-экспресса стараго господина въ черной мурмолкѣ, котораго отецъ шопотомъ назвалъ «писатель Боборыкинъ», — и, выбравъ имъ подходящіе костюмы и реплики, посылалъ ихъ для встрѣчъ съ собой въ отдаленнѣйшія мѣста свѣта. Нынѣ эта случайная мечта — слѣдствіе Богъ вѣсть какой дѣтской книги — воплотилась полностью и, пожалуй, хватила черезъ край. Когда, въ трамваѣ, толстая расписная дама уныло повисала на ремнѣ и, гремя роскошными русскими звуками, говорила черезъ плечо своему спутнику, старику въ сѣдыхъ усахъ: «Поразительно, прямо поразительно, — ни одинъ изъ этихъ невѣжъ не уступитъ мѣсто», — Мартынъ вскакивалъ и, съ сіяющей улыбкой повторяя то, что нѣкогда въ отроческихъ мечтахъ случайно прорепетировалъ, восклицалъ: «Пожалуйста!» — и, сразу поблѣднѣвъ отъ волненія, повисалъ въ свою очередь на ремнѣ. Мирные нѣмцы, которыхъ дама звала невѣжами, были все усталые, голодные, работящіе, и сѣрые бутерброды, которые они жевали въ трамваѣ, пускай раздражали русскихъ, но были необходимы: настоящіе обѣды обходились дорого въ тотъ годъ, и, когда Мартынъ мѣнялъ въ трамваѣ долларъ, — вмѣсто того, чтобы на этотъ долларъ купить доходный домъ, — у кондуктора отъ счастья и удивленія тряслись руки. Доллары Мартынъ зарабатывалъ особымъ способомъ, которымъ очень гордился. Трудъ былъ, правда, каторжный. Съ мая, когда онъ на этотъ трудъ набрелъ (благодаря милѣйшему русскому нѣмцу Киндерману, уже второй годъ преподававшему теннисъ случайнымъ богачамъ), и до середины октября, когда онъ вернулся на зиму къ матери, и потомъ опять цѣлую весну, — Мартынъ работалъ почти ежедневно съ ранняго утра до заката, — держа въ лѣвой рукѣ пять мячей (Киндерманъ умѣлъ держать шесть), посылалъ ихъ по одному черезъ сѣтку все тѣмъ же гладкимъ ударомъ ракеты, межъ тѣмъ, какъ напряженный пожилой ученикъ (или ученица) по ту сторону сѣтки старательно размахивался и обыкновенно никуда не попадалъ. Первое время Мартынъ такъ уставалъ, такъ ныло правое плечо, такъ горѣли ноги, что, придя домой, онъ сразу ложился въ постель. Отъ солнца волосы посвѣтлѣли, лицо потемнѣло, — онъ казался негативомъ самого себя. Маіорская вдова, его квартирная хозяйка, отъ которой онъ для пущей таинственности скрывалъ свою профессію, полагала, что бѣдняга принужденъ, какъ, увы, многіе интеллигентные люди, заниматься чернымъ трудомъ, таскать камни, напримѣръ (отсюда загаръ), и стѣсняется этого, какъ всякій деликатный человѣкъ. Она деликатно вздыхала и угощала его по вечерамъ колбасой, присланной дочерью изъ померанскаго имѣнія. Была она саженнаго роста, краснолицая, по воскресеньямъ душилась одеколономъ, держала у себя въ комнатѣ попугая и черепаху. Мартына она считала жильцомъ идеальнымъ: онъ рѣдко бывалъ дома, гостей не принималъ и не пользовался ванной (послѣднюю замѣняли сполна душъ въ клубѣ и груневальдское озеро). Эта ванна была вся снутри облѣплена хозяйскими волосами, сверху на веревкѣ зловонно сохли безымянныя тряпки, а рядомъ у стѣны стоялъ старый, пыльный, поржавѣвшій велосипедъ. Впрочемъ добраться до ванны было мудрено: туда велъ длинный, темный, необыкновенно угластый коридоръ, заставленный всякимъ хламомъ. Комната же Мартына была вовсе не плохая, очень забавная, съ такими предметами роскоши, какъ піанино, споконъ вѣка запертое на ключъ, или громоздкій, сложный барометръ, испортившійся года за два до послѣдней войны, — а надъ диваномъ, на зеленой стѣнѣ, какъ постоянное, благожелательное напоминаніе, вставалъ изъ беклиновскихъ волнъ тотъ же голый старикъ съ трезубцемъ, который — въ рамѣ попроще — оживлялъ гостиную Зилановыхъ.

XXXIII.