Подвигъ

Еще одна послѣдняя излучина, и вотъ — берегъ. Берегъ, къ которому Мартынъ присталъ, былъ очень хорошъ, ярокъ, разнообразенъ. Онъ зналъ, однако, что, напримѣръ, дядя Генрихъ твердо увѣренъ, что эти три года плаванія по кембриджскимъ водамъ пропали даромъ, оттого что Мартынъ побаловался филологической прогулкой, не Богъ вѣсть какой дальней, вмѣсто того, чтобы изучить плодоносную профессію. Мартынъ же по совѣсти не понималъ, чѣмъ знатокъ русской словесности хуже инженера путей сообщенія или купца. Оказалось, что въ звѣринцѣ у дяди Генриха, — а звѣринецъ есть у каждаго, — имѣлся, между прочимъ, и тотъ звѣрекъ, который по-французски зовется «чернымъ», и этимъ чернымъ звѣрькомъ былъ для дяди Генриха: двадцатый вѣкъ. Мартына это удивило, ибо ему казалось, что лучшаго времени, чѣмъ то, въ которое онъ живетъ, прямо себѣ не представишь. Такого блеска, такой отваги, такихъ замысловъ не было ни у одной эпохи. Все то, что искрилось въ прежнихъ вѣкахъ, — страсть къ изслѣдованію невѣдомыхъ земель, дерзкіе опыты, подвиги любознательныхъ людей, которые слѣпли или разлетались на мелкія части, героическіе заговоры, борьба одного противъ многихъ, — все это проявлялось теперь съ небывалой силой. То, что человѣкъ, проигравшій на биржѣ милліонъ, хладнокровно кончалъ съ собой, столь же поражало воображеніе Мартына, какъ, скажемъ, вольная смерть полководца, павшаго грудью на мечъ. Автомобильная реклама, ярко алѣющая въ дикомъ и живописномъ ущельѣ, на совершенно недоступномъ мѣстѣ альпійской скалы, восхищала его до слезъ. Услужливость, ласковость очень сложныхъ и очень простыхъ машинъ, какъ, напримѣръ, тракторъ или линотипъ, приводили его къ мысли, что добро въ человѣчествѣ такъ заразительно, что передается металлу. Когда надъ городомъ, изумительно высоко въ голубомъ небѣ, аэропланъ величиной съ комарика выпускалъ нѣжныя, молочно-бѣлыя буквы во сто кратъ больше него самого, повторяя въ божественныхъ размѣрахъ росчеркъ фирмы, Мартынъ проникался ощущеніемъ чуда. А дядя Генрихъ, подкармливая своего чернаго звѣрька, съ ужасомъ и отвращеніемъ говорилъ о закатѣ Европы, о послѣвоенной усталости, о нашемъ слишкомъ трезвомъ, слишкомъ практическомъ вѣкѣ, о нашествіи мертвыхъ машинъ; въ его представленіи была какая-то дьявольская связь между фокстротомъ, небоскребами, дамскими модами и коктейлями. Кромѣ того, дядѣ Генриху казалось, что онъ живетъ въ эпоху страшной спѣшки, и было особенно смѣшно, когда онъ объ этой спѣшкѣ бесѣдовалъ въ лѣтній день, на краю горной дороги, съ аббатомъ, — межъ тѣмъ, какъ тихо плыли облака, и старая, розовая аббатова лошадь, со звономъ отряхиваясь отъ мухъ, моргая бѣлыми рѣсницами, опускала голову полнымъ невыразимой прелести движеніемъ и сочно похрустывала придорожной травой, вздрагивая кожей и переставляя изрѣдка копыто, и, если разговоръ о безумной спѣшкѣ нашихъ дней, о власти доллара, объ аргентинцахъ, соблазнившихъ всѣхъ дѣвушекъ въ Швейцаріи, слишкомъ затягивался, а наиболѣе нѣжные стебли уже оказывались въ данномъ мѣстѣ съѣденными, она слегка подвигалась впередъ, при чемъ со скрипомъ поворачивались высокія колеса таратайки, и Мартынъ не могъ оторвать взглядъ отъ добрыхъ сѣдыхъ лошадиныхъ губъ, отъ травинокъ, застрявшихъ въ удилахъ. «Вотъ, напримѣръ, этотъ юноша, — говорилъ дядя Генрихъ, указывая палкой на Мартына, — вотъ онъ кончилъ университетъ, одинъ изъ самыхъ дорогихъ въ мірѣ университетовъ, а спросите его, чему онъ научился, на что онъ способенъ. Я совершенно не знаю, что онъ будетъ дальше дѣлать. Въ мое время молодые люди становились врачами, офицерами, нотаріусами, а вотъ онъ, вѣроятно, мечтаетъ быть летчикомъ или платнымъ танцоромъ». Мартыну было невдомекъ, чего именно онъ служилъ примѣромъ, аббатъ повидимому понималъ парадоксы дяди Генриха и сочувственно улыбался. Иногда Мартына такъ раздражали подобные разговоры, что онъ былъ готовь сказать дядѣ — и, увы, отчиму — грубость, но во время останавливался, замѣтивъ особое выраженіе, которое появлялось на лицѣ у Софьи Дмитріевны всякій разъ, какъ Генрихъ впадалъ въ краснорѣчіе. Тутъ была и едва проступавшая ласковая насмѣшка, и какая-то грусть, и безсловесная просьба простить чудаку, — и еще что-то неизъяснимое, очень мудрое. И Мартынъ молчалъ, втайнѣ отвѣчая дядѣ Генриху примѣрно такъ: «Неправда, что я въ Кембриджѣ занимался пустяками. Неправда, что я ничему не научился. Колумбъ, прежде, чѣмъ взяться черезъ западное плечо за восточное ухо, отправился инкогнито для полученія кое-какихъ справокъ въ Исландію, зная, что тамошніе моряки — народъ дошлый и дальноходный. Я тоже собираюсь изслѣдовать далекую землю».

XXXI.