Подвигъ

Когда въ первый разъ онъ къ нимъ пришелъ, увидѣлъ ихъ дешевую, темную квартиру, состоявшую изъ четырехъ комнатъ и кухни, гдѣ на столѣ сидѣла по-новому причесанная, совсѣмъ чужая Соня и, качая ножками въ заштопанныхъ чулкахъ, тянула носомъ и чистила картофель, Мартынъ понялъ, что нечего ждать отъ Сони, кромѣ огорченій, и что напрасно онъ махнулъ въ Берлинъ. Чужое въ ней было все: и бронзоваго оттѣнка джамперъ, и открытыя уши, и простуженный голосъ, — ее донималъ сильный насморкъ, вокругъ ноздрей и подъ носомъ было розово, она чистила картофель, сморкалась и, высморкавшись, уныло крякала и опять срѣзала ножомъ спирали бурой шелухи. Къ ужину была гречневая каша, маргаринъ вмѣсто масла; Ирина пришла къ столу, держа на рукахъ котенка, съ которымъ не разставалась, и встрѣтила Мартына радостнымъ и страшнымъ смѣхомъ. И Ольга Павловна и Елена Павловна постарѣли за этотъ годъ, еще больше стали похожи другъ на дружку, и только одинъ Зилановъ былъ все тотъ же и съ прежнею мощью рѣзалъ хлѣбъ. «Я слышалъ», — (хрякъ, хрякъ) — «что Грузиновъ въ Лозаннѣ, вы его» — (хрякъ) — «не встрѣчали? Мой большой пріятель и замѣчательная волевая личность». Мартынъ не имѣлъ ни малѣйшаго представленія, кто такой Грузиновъ, но ничего не спросилъ, боясь попасть впросакъ. Послѣ ужина Соня мыла тарелки, а онъ ихъ вытиралъ, и одну разбилъ. «Съ ума сойти, все заложено», — сказала она, — и пояснила: «Да нѣтъ, не вещи, а у меня въ носу. Вещи, впрочемъ, тоже». Затѣмъ она спустилась вмѣстѣ съ нимъ, чтобы отпереть ему дверь, — и очень забавно при нажимѣ кнопки стукало что-то, и вспыхивалъ на лѣстницѣ свѣтъ, — и Мартынъ покашливалъ и не могъ выговорить ни одного слова изъ всѣхъ тѣхъ, которыя онъ собирался Сонѣ сказать. Далѣе послѣдовали вечера, совсѣмъ другіе, — множество гостей, танцы подъ грамофонъ, танцы въ ближнемъ кафе, темнота маленькаго кинематографа за угломъ. Со всѣхъ сторонъ возникали вокругъ Мартына новые люди, туманности рождали міры, и вотъ получало опредѣленные имена и облики все русское, разсыпанное по Берлину, все, что такъ волновало Мартына, — будь это просто обрывокъ житейскаго разговора среди прущей панельной толпы, хамелеонное словцо — до̀ллары, долла̀ры, доллара̀, — или схваченная на лету речитативная ссора четы, «а я тебѣ говорю...» — для женскаго голоса, — «ну, и пожалуйста...» — для мужского, — или, наконецъ, человѣкъ, лѣтней ночью съ задранной головой бьющій въ ладони подъ освѣщеннымъ окномъ, выкликающій звучное имя и отчество, отъ котораго сотрясается вся улица, и шарахается, нервно хрюкнувъ, таксомоторъ, чуть не налетѣвшій на голосистаго гостя, который уже отступилъ на середку мостовой, чтобы лучше видѣть, не появился ли Петрушкой въ окнѣ нужный ему человѣкъ. Черезъ Зилановыхъ Мартынъ узналъ людей, среди которыхъ сначала почувствовалъ себя невѣждой и чужакомъ. Въ нѣкоторомъ смыслѣ съ нимъ повторялось то же, что было, когда онъ пріѣхалъ въ Лондонъ. И теперь, когда на квартирѣ у писателя Бубнова большими волнами шелъ разговоръ, полный именъ, и Соня, все знавшая, смотрѣла искоса на него съ насмѣшливымъ сожалѣніемъ, Мартынъ краснѣлъ, терялся, собирался пустить свое утлое словцо на волны чужихъ рѣчей, да такъ, чтобы оно не опрокинулось сразу, и все не могъ рѣшиться, и потому молчалъ; зато, устыдясь отсталости своихъ познаній, онъ много читалъ по ночамъ и въ дождливые дни, и очень скоро принюхался къ тому особому запаху — запаху тюремныхъ библіотекъ, — который исходилъ отъ совѣтской словесности.

XXXIV.