Подвигъ

Ружье оказывалось несовсѣмъ такимъ, какъ онъ ожидалъ, не совпадало съ мечтой о немъ, какъ и теперь письма Сони были не такими, какихъ ему хотѣлось. Она писала рѣдко, писала какъ-то судорожно, ни одного не попадалось таинственнаго слова, и ему приходилось удовлетворяться такими выраженіями, какъ: «часто вспоминаю добрый, старый Кембриджъ» или «всѣхъ благъ, мой маленькій цвѣточекъ, жму лапу». Она сообщала, что служитъ, машинка да стенографія, что съ Ириной очень трудно, — сплошная истерія, — что у отца ничего путнаго не вышло съ газетой, и онъ теперь налаживаетъ издательское дѣло, что въ домѣ иногда не бываетъ ни копѣйки, и очень грустно, что масса знакомыхъ, и очень весело, что трамваи въ Берлинѣ зеленые, и что въ теннисъ берлинцы играютъ въ крахмальныхъ воротничкахъ и подтяжкахъ. Мартынъ терпѣлъ, терпѣлъ, протерпѣлъ лѣто, осень и зиму, и какъ-то, въ апрѣльскій день, объявилъ дядѣ Генриху, что ѣдетъ въ Берлинъ. Тотъ надулся и сказалъ недовольно: «Мнѣ кажется, дружокъ, что это лишено здраваго смысла. Ты всегда успѣешь увидѣть Европу, — я самъ думалъ осенью взять васъ, тебя и твою мать, въ Италію. Но вѣдь нельзя безъ конца валандаться. Короче, — я хотѣлъ тебѣ предложить попробовать твои молодыя силы въ Женевѣ». — (Мартынъ хорошо зналъ о чемъ рѣчь, — уже нѣсколько разъ выползалъ, крадучись, этотъ жалкій разговоръ о какомъ-то коммерческомъ домѣ братьевъ Пти, съ которыми дядя Генрихъ былъ въ дѣловыхъ сношеніяхъ), — «попробовать твои молодыя силы, — повторилъ дядя Генрихъ. — Въ этотъ жестокій вѣкъ, въ этотъ вѣкъ очень практическій, юноша долженъ научиться зарабатывать свой хлѣбъ и пробивать себѣ дорогу. Ты основательно знаешь англійскій языкъ. Иностранная корреспонденція — вещь крайне интересная. Что же касается Берлина... Ты вѣдь не очень силенъ въ нѣмецкомъ, — не такъ ли? Не вижу, что ты будешь тамъ дѣлать». «Предположимъ, что ничего». — угрюмо сказалъ Мартынъ. Дядя Генрихъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ. «Странный отвѣтъ. Не знаю, что твой отецъ подумалъ бы о подобномъ отвѣтѣ. Мнѣ кажется, что онъ, какъ и я, былъ бы удивленъ, что юноша, полный здоровья и силъ, гнушается всякой работы. Пойми, пойми, — поспѣшно добавилъ дядя Генрихъ, замѣтивъ, что Мартынъ непріятно побагровѣлъ, — я вовсе не мелоченъ. Я достаточно богатъ, слава Богу, чтобы тебя обезпечить, — я себѣ дѣлаю изъ этого долгъ и счастье, — но съ твоей стороны было бы безуміемъ не работать. Европа проходитъ черезъ неслыханный кризисъ, человѣкъ теряетъ состояніе въ мгновеніе ока. Это такъ, ничего не подѣлаешь, надо быть ко всему готовымъ». «Мнѣ твоихъ денегъ не нужно», — тихо и грубо сказалъ Мартынъ. Дядя Генрихъ сдѣлалъ видъ, будто не разслышалъ, но его глаза налились слезами. «Неужели, — спросилъ онъ, — у тебя нѣтъ честолюбія? Неужели ты не думаешь о карьерѣ? Мы, Эдельвейсы, всегда умѣли работать. Твой дѣдъ былъ сначала бѣднымъ домашнимъ учителемъ. Когда онъ сдѣлалъ предложеніе твоей бабушкѣ, ея родители прогнали его изъ дому. И вотъ — черезъ годъ онъ возвращается директоромъ экспортной фирмы, и тогда, разумѣется, всѣ препятствія были сметены...» «Мнѣ твоихъ денегъ не нужно, — еще тише повторилъ Мартынъ, — а насчетъ дѣдушки — это все глупая семейная легенда, — и ты это знаешь». «Что съ нимъ, что съ нимъ, — съ испугомъ забормоталъ дядя Генрихъ. — Какое ты имѣешь право меня такъ оскорблять? Что я тебѣ сдѣлалъ худого? Я, который всегда»... — «Однимъ словомъ, я ѣду въ Берлинъ», — перебилъ Мартынъ, и, дрожа, вышелъ изъ комнаты.

XXXII.

Вечеромъ было примиреніе, объятія, сморканіе, разнѣженный кашель, — но Мартынъ настоялъ на своемъ. Софья Дмитріевна, чувствуя его тоску по Сонѣ, оказалась его сообщницей и бодро улыбалась, когда онъ садился въ автомобиль.