Подвигъ

Писатель Бубновъ, — всегда съ удовольствіемъ отмѣчавшій, сколь много выдающихся литературныхъ именъ двадцатаго вѣка начинается на букву «б», — былъ плотный, тридцатилѣтній, уже лысый мужчина съ огромнымъ лбомъ, глубокими глазницами и квадратнымъ подбородкомъ. Онъ курилъ трубку, — сильно вбирая щеки при каждой затяжкѣ, — носилъ старый черный галстукъ бантикомъ и считалъ Мартына франтомъ и европейцемъ. Мартына же плѣняла его напористая круглая рѣчь и вполнѣ заслуженная писательская слава. Начавъ писать уже заграницей, Бубновъ за три года выпустилъ три прекрасныхъ книги, писалъ четвертую, героемъ ея былъ Христофоръ Колумбъ — или, точнѣе, русскій дьякъ, чудесно попавшій матросомъ на одну изъ колумбовыхъ каравеллъ, — а такъ какъ Бубновъ не зналъ ни одного языка, кромѣ русскаго, то для собиранія нѣкоторыхъ матеріаловъ, имѣвшихся въ Государственной библіотекѣ, охотно бралъ съ собою Мартына, когда тотъ бывалъ свободенъ. Нѣмецкимъ Мартынъ владѣлъ плоховато и потому радовался, если текстъ попадался французскій, англійскій, или — еще лучше — итальянскій: этотъ языкъ онъ зналъ, правда, еще хуже нѣмецкаго, но небольшое свое знаніе особенно цѣнилъ, памятуя, какъ съ меланхолическимъ Тэдди переводилъ Данте. У Бубнова бывали писатели, журналисты, прыщеватые молодые поэты, — все это были люди, по мнѣнію Бубнова, средняго таланта, и онъ праведно царилъ среди нихъ, выслушивалъ, прикрывъ ладонью глаза, очередное стихотвореніе о тоскѣ по родинѣ или о Петербургѣ (съ непремѣннымъ присутствіемъ Мѣднаго Всадника) и затѣмъ говорилъ, тиская бритый подбородокъ: «Да, хорошо»; и повторялъ, уставившись блѣдно-карими, немного собачьими, глазами въ одну точку: «Хорошо», съ менѣе убѣдительнымъ оттѣнкомъ; и, снова перемѣнивъ направленіе взгляда, говорилъ: «Не плохо»; а затѣмъ: «Только, знаете, слишкомъ у васъ Петербургъ портативный»; и постепенно снижая сужденіе, доходилъ до того, что глухо, со вздохомъ, бормоталъ: «Все это не то, все это не нужно», и удрученно моталъ головой, и вдругъ, съ блескомъ, съ восторгомъ, разрѣшался стихомъ изъ Пушкина, — и, когда однажды молодой поэтъ, обидѣвшись, возразилъ: «То Пушкинъ, а это я», — Бубновъ подумалъ и сказалъ: «А все-таки у васъ хуже». Случалось, впрочемъ, что чья-нибудь вещь была дѣйствительно хороша, и Бубновъ, — особенно, если вещь была написана прозой, — дѣлался необыкновенно мрачнымъ и нѣсколько дней пребывалъ не въ духахъ. Съ Мартыномъ, который, кромѣ писемъ къ матери, ничего не писалъ, (и былъ за это прозванъ однимъ острословомъ «наша мадамъ де-Севинье»), Бубновъ дружилъ искренно и безбоязненно, и разъ даже, послѣ третьей кружки пильзнера, весь налитой свѣтлымъ пивомъ, весь тугой и прозрачный, мечтательно заговорилъ (и это напомнило Яйлу, костеръ) о дѣвушкѣ, у которой поетъ душа, поютъ глаза, и кожа блѣдна, какъ дорогой фарфоръ, — и затѣмъ свирѣпо глянулъ на Мартына и сказалъ: «Да, это пошло, сладко, отвратительно, фу... презирай меня, пускай я бездарь, но я ее люблю. Ея имя, какъ куполъ, какъ свистъ голубиныхъ крылъ, я вижу свѣтъ въ ея имени, особый свѣтъ, «кана-инумъ» старыхъ хадирскихъ мудрецовъ, — свѣтъ оттуда, съ востока, — о, это большая тайна, страшная тайна»; и уже истошнымъ шопотомъ: «Женская прелесть страшна, — ты понимаешь меня, — страшна. И туфельки у нея стоптаны, стоптаны...»