Подвигъ

Софья Дмитріевна не докучала сыну нудными разговорами, до которыхъ былъ падокъ Генрихъ; она не спрашивала его, чѣмъ онъ собирается заниматься, считая, что это все какъ-то само собой устроится, и была только счастлива, что онъ сейчасъ при ней, здоровъ, плечистъ, теменъ отъ загара, лупитъ въ теннисъ, говоритъ низкимъ голосомъ, ежедневно бреется и вгоняетъ въ макъ молодую, яркоглазую мадамъ Гишаръ, мѣстную купчиху. Порою она думала о томъ, что Россія вдругъ стряхнетъ дурной сонъ, полосатый шлагбаумъ поднимется, и всѣ вернутся, займутъ прежнія свои мѣста, — и Боже мой, какъ подросли деревья, какъ уменьшился домъ, какая грусть и счастье, какъ пахнетъ земля... По утрамъ она такъ же страстно ждала почтальона, какъ и во дни пребыванія сына въ Кембриджѣ и, когда теперь приходило, — а приходило оно нечасто, — письмо на имя Мартына, въ конторскомъ конвертѣ съ паукообразнымъ почеркомъ и берлинской маркой, она испытывала живѣйшую радость, и, схвативъ письмо, спѣшила къ нему въ комнату. Мартынъ еще лежалъ въ постели, очень взлохмаченный, посасывалъ папиросу, держа руку у подбородка. Онъ видѣлъ въ зеркалѣ, какъ солнечной раной раскрывалась дверь, и видѣлъ особое выраженіе на розовомъ, веснущатомъ лицѣ матери: по ея плотно-сжатымъ, но уже готовымъ расплыться въ улыбку губамъ, онъ зналъ, что есть письмо. «Сегодня ничего для тебя нѣтъ», — небрежно говорила Софья Дмитріевна, держа руку за спиной, но сынъ уже протягивалъ нетерпѣливые пальцы, и она, просіявъ, прикладывала конвертъ къ груди, и оба смѣялись, и затѣмъ, не желая мѣшать его удовольствію, она отходила къ окну, облокачивалась, захвативъ ладонями щеки, и съ чувствомъ совершеннаго счастья глядѣла на горы, на одну далекую, розовато-снѣжную вершину, которая была видна только изъ этого окна. Мартынъ, залпомъ проглотивъ письмо, притворялся значительно болѣе довольнымъ, чѣмъ на самомъ дѣлѣ, такъ что Софья Дмитріевна представляла себѣ эти письма отъ маленькой Зилановой полными нѣжности и вѣроятно почувствовала бы печальную обиду за сына, если бы ей довелось ихъ прочесть. Она помнила маленькую Зиланову со странной ясностью: черноволосая, блѣдная дѣвочка, всегда съ ангиной или послѣ ангины, съ шеей, забинтованной или пожелтѣвшей отъ іода; она помнила, какъ однажды повела десятилѣтняго Мартына къ Зилановымъ на елку, и маленькая Соня была въ бѣломъ платьѣ съ кружевцами и съ широкимъ шелковымъ кушакомъ на бедрахъ. Мартынъ же этого не помнилъ вовсе, елокъ было много, онѣ мѣшались, и только одно было очень живо, ибо повторялось всегда: мать говорила, что пора домой, и засовывала пальцы за воротникъ его матроски, провѣряя, не очень ли онъ потенъ отъ бѣготни, а онъ еще рвался куда-то съ огромной золотой хлопушкой въ рукѣ, но хватка матери была ревнива, и вотъ уже натягивались шерстяные рейтузики, почти до подмышекъ, надѣвались ботики, полушубокъ, съ туго застегивавшимся на душкѣ крючкомъ, отвратительно щекотный башлыкъ, — и вотъ — морозная радуга фонарей проходитъ по стекламъ кареты. Мартына волновало, что тогда и теперь выраженіе материнскихъ глазъ было то же, — что и теперь она легко трогала его за шею, когда онъ возвращался съ тенниса, и приносила Сонино письмо съ тою же нѣжностью, какъ нѣкогда — выписанное изъ Англіи духовое ружье въ длинной картонной коробкѣ.