Подвигъ

«Да что же въ ней привлекательнаго? — въ тысячный разъ думалъ онъ. — Ну, ямочки, ну, блѣдность... Этого мало. И глаза у нея неважные, дикарскіе, и зубы неправильные. И губы какія-то быстрыя, мокрыя, вотъ бы ихъ остановить, залѣпить поцѣлуемъ. И она думаетъ, что похожа на англичанку въ этомъ синемъ костюмѣ и безкаблучныхъ башмакахъ. Да она же, господа, совсѣмъ низенькая!» Кто были эти «господа», Мартынъ не зналъ; выносить свой судъ было бы имъ мудрено, ибо, какъ только Мартынъ доводилъ себя до равнодушія къ Сонѣ, онъ вдругъ замѣчалъ, какая у нея изящная спина, какъ она повернула голову, и ея раскосые глаза скользили по нему быстрымъ холодкомъ, и въ ея торопливомъ говорѣ проходилъ подземной струей смѣхъ, увлажняя снизу слова, и вдругъ проворно вырывался наружу, и она подчеркивала значеніе словъ, тряся туго-спеленутымъ зонтикомъ, который держала не за ручку, а за шелковое утолщеніе. И уныло плетясь, — то слѣдомъ за ними, то сбоку, по мостовой (итти по панели рядомъ было невозможно изъ-за упругаго воздуха, окружавшаго дородство Дарвина, и мелкаго, невѣрнаго, всегда виляющаго Сонинаго шага), — Мартынъ размышлялъ о томъ, что, если сложить всѣ тѣ случайные часы, которые онъ съ ней провелъ — здѣсь и въ Лондонѣ, — вышло бы не больше полутора мѣсяцевъ постояннаго общенія, а знакомъ онъ съ нею, слава Богу, уже два года съ лишкомъ, — и вотъ уже третья — послѣдняя — кембриджская зима на исходѣ, и онъ право не можетъ сказать, что̀ она за человѣкъ, и любитъ ли она Дарвина, и что она подумала бы, разскажи ей Дарвинъ вчерашнюю исторію, и сказала ли она кому-нибудь про ту безпокойную, чѣмъ-то теперь восхитительную, уже совсѣмъ нестыдную ночь, когда ее, дрожащую, босую, въ желтенькой пижамѣ, вынесла волна тишины и бережно положила къ нему на одѣяло. Пришли. Соня вымыла руки у Дарвина въ спальнѣ и, подувъ на пуховку, напудрилась. Столь къ завтраку былъ накрыть на пятерыхъ. Пригласили, конечно, Вадима, но Арчибальдъ Мунъ давно выбылъ изъ круга друзей, и было даже какъ то странно вспоминать, то онъ почитался нѣкогда желаннымъ гостемъ. Пятымъ былъ некрасивый, но очень легко построенный и чуть эксцентрично одѣтый блондинъ, съ носомъ пуговкой и съ тѣми прекрасными, удлиненными руками, которыми иной романистъ надѣляетъ людей артистическихъ. Онъ однако не былъ ни поэтомъ, ни художникомъ, а все то легкое, тонкое, порхающее, что привлекало въ немъ, равно какъ и его знаніе французскаго и итальянскаго и нѣсколько не англійскія, но очень нарядныя манеры, Кембриджъ объяснялъ тѣмъ, что его отецъ былъ флорентійскаго происхожденія. Тэдди, добрѣйшій, легчайшій Тэдди, исповѣдывалъ католицизмъ, любилъ Альпы и лыжи, прекрасно гребъ, игралъ въ настоящій, старинный теннисъ, въ который игрывали короли, и, хотя умѣлъ очень нѣжно обходиться съ дамами, былъ до смѣшного чистъ и только гораздо позже прислалъ какъ-то Мартыну письмо изъ Парижа съ такимъ извѣщеніемъ: «Я вчера завелъ себѣ дѣвку. Вполнѣ чистоплотную», — и, сквозь нарочитую грубость, было что-то грустное и нервное въ этой строкѣ, — Мартынъ вспомнилъ его неожиданные припадки меланхоліи и самобичеванія, его любовь къ Леопарди и снѣгу, и то, какъ онъ со злобой разбилъ ни въ чемъ неповинную этрусскую вазу, когда съ недостаточнымъ блескомъ выдержалъ экзаменъ.

«Пріятно зрѣть, когда большой медвѣдь ведетъ подручку...»

И Соня докончила за Вадима, который уже давно ея не стѣснялся: «...маленькую сучку», — а Тэдди, склонивъ голову на бокъ, спросилъ, что такое: «Маэкасючику», — и всѣ смѣялись, и никто не хотѣлъ ему объяснить, и онъ такъ и обращался къ Сонѣ: «Можно вамъ положить еще горошку, маэкасючику?» Когда же Мартынъ впослѣдствіи объяснилъ ему, что это значитъ, онъ со стономъ схватился за виски и рухнулъ въ кресло.

«Ты волнуешься, волнуешься?» — спросилъ Вадимъ.

«Ерунда, — отвѣтилъ Мартынъ. — Но я нынче дурно спалъ и пожалуй буду мазать. У нихъ есть трое съ интернаціональнымъ стажемъ, а у насъ только двое такихъ».

«Ненавижу футболъ», — сказалъ съ чувствомъ Тэдди. Дарвинъ его поддержалъ. Оба были итонцы, а въ Итонѣ своя особая игра въ мячъ, замѣняющая футболъ.

XXVII.