Подвигъ

«Поздравляю», — сказалъ Дарвинъ; послѣ чего очень искусно принялся ему рисовать судьбу грѣшницы съ брюхомъ. «А тебя тоже вышибутъ, — добавилъ онъ. — Это фактъ». «Никто не узнаетъ, я все улажу», — растерянно проговорилъ Мартынъ. «Безнадежно», — отвѣтилъ Дарвинъ.

Мартынъ вдругъ разсердился и вышелъ, хлопнувъ дверью. Выбѣжавъ въ переулокъ, онъ едва не грохнулся, такъ какъ Дарвинъ очень удачно пустилъ ему въ голову изъ окна большой подушкой, а дойдя до угла и обернувшись, онъ увидѣлъ, какъ Дарвинъ съ трубкой въ зубахъ вышелъ, поднялъ, отряхнулъ подушку и вернулся въ домъ. «Жестокій скотъ», — пробормоталъ Мартынъ и направился прямо въ кондитерскую. Тамъ было полно. Роза, смугло-румяная, съ блестящими глазами, мелькала между столиками, сѣменила съ подносомъ или, нѣжно слюня карандашикъ, писала счетъ. Онъ тоже написалъ кое-что на листкѣ изъ блокъ-нота, а именно: «Прошу васъ выйти за меня замужъ. Мартынъ Эдельвейсъ», — и листокъ сунулъ ей въ ужасную руку; затѣмъ вышелъ, съ часъ ходилъ по улицамъ, вернулся домой, легъ на кушетку и такъ пролежалъ до вечера.

XXVI.

Вечеромъ къ нему вошелъ Дарвинъ, великолѣпно скинулъ плащъ и, подсѣвъ къ камину, сразу началъ кочергой подбадривать угольки. Мартынъ лежалъ и молчалъ, полный жалости къ себѣ, и воображалъ вновь и вновь, какъ онъ съ Розой выходитъ изъ церкви, и она — въ бѣлыхъ лайковыхъ перчаткахъ, съ трудомъ налѣзшихъ. «Соня пріѣзжаетъ завтра одна, — беззаботно сказалъ Дарвинъ. — У ея матери инфлуэнца, сильная инфлуэнца». Мартынъ промолчалъ, но съ мгновеннымъ волненіемъ подумалъ о завтрашнемъ футбольномъ состязаніи. «Но какъ ты будешь играть, — сказалъ Дарвинъ, словно въ отвѣтъ на его мысли, — это, конечно, вопросъ». Мартынъ продолжалъ молчать. «Вѣроятно плохо, — заговорилъ снова Дарвинъ. — Требуется присутствіе духа, а ты — въ адскомъ состояніи. Я, знаешь, только что побесѣдовалъ съ этой женщиной».

Тишина. Надъ городомъ заиграли башенные куранты.

«Поэтическая натура, склонная къ фантазіи, — спустя минуту, продолжалъ Дарвинъ. — Она столь же беременна, какъ, напримѣръ, я. Хочешь держать со мною пари ровно на пять фунтовъ, что скручу кочергу въ вензель?» — (Мартынъ лежалъ, какъ мертвый) — «Твое молчаніе, — сказалъ Дарвинъ, — я принимаю за согласіе. Посмотримъ».

Онъ покряхтѣлъ, покряхтѣлъ... «Нѣтъ, сегодня не могу. Деньги твои. Я заплатилъ какъ разъ пять фунтовъ за твою дурацкую записку. Мы — квиты, — все въ порядкѣ.»

Мартынъ молчалъ, только сильно забилось сердце.

«Но если, — сказалъ Дарвинъ, — ты когда-нибудь пойдешь опять въ эту скверную и дорогую кондитерскую, то знай: ты изъ университета вылетишь. Эта особа можетъ зачать отъ простого рукопожатія, — помни это».

Дарвинъ всталъ и потянулся. «Ты не очень разговорчивъ, другъ мой. Признаюсь, ты и эта гетера мнѣ какъ-то испортили завтрашній день».

Онъ вышелъ, тихо закрывъ за собою дверь, и Мартынъ подумалъ заразъ три вещи: что страшно голоденъ, что такого второго друга не сыскать, и что этотъ другъ будетъ завтра дѣлать предложеніе. Въ эту минуту онъ радостно и горячо желалъ, чтобы Соня согласилась, но эта минута прошла, и уже на другое утро, при встрѣчѣ съ Соней на вокзалѣ, онъ почувствовалъ знакомую, унылую ревность (единственнымъ, довольно жалкимъ преимуществомъ передъ Дарвиномъ былъ недавній, виномъ запитый переходъ съ Соней на ты; въ Англіи второе лицо, вмѣстѣ съ луконосцами, вымерло; все же Дарвинъ выпилъ тоже на брудершафтъ и весь вечеръ обращался къ ней на архаическомъ нарѣчіи).

«Здравствуй, цвѣтокъ», — небрежно сказала она Мартыну, намекая на его ботаническую фамилію, и сразу, отвернувшись, стала разсказывать Дарвину о вещахъ, которыя могли бы также быть и Мартыну интересны.