Но и съ Дарвиномъ были у Мартына свои счеты. Дарвинъ иногда одинъ отлучался въ Лондонъ, и Мартынъ, въ воскресную ночь, до трехъ часовъ утра, до полнаго оскудѣнія кокса, сидѣлъ у камина, изъ котораго дуло, какъ изъ могилы, и настойчиво, яростно, словно нажимая на больной зубъ, представлялъ себѣ Соню и Дарвина вдвоемъ въ темномъ автомобилѣ. Однажды онъ не выдержалъ и покатилъ въ Лондонъ на вечеръ, на который не былъ званъ, и ходилъ по заламъ, полагая, что выглядитъ очень блѣднымъ и строгимъ, но вдругъ некстати уловилъ въ зеркалѣ свое круглое розовое лицо съ шишкой на лбу, напомнившей ему, какъ онъ наканунѣ вырывалъ футбольный мячъ изъ-подъ мчавшихся ногъ. И вотъ — явились: Соня одѣтая цыганкой, и какъ будто забывшая, что едва четыре мѣсяца минуло со смерти сестры, и Дарвинъ, одѣтый англичаниномъ изъ континентальныхъ романовъ, — костюмъ въ крупную клѣтку, тропическій шлемъ съ платкомъ сзади для защиты затылка отъ солнца Помпеи, бэдекеръ подмышкой и ярко-рыжіе баки. Была музыка, былъ серпантинъ, была мятель конфетти, и на одно упоительное мгновеніе Мартынъ почувствовалъ себя участникомъ тонкой маскарадной драмы. Музыка прекратилась, — и когда, несмотря на явное желаніе Дарвина остаться съ Соней наединѣ, Мартынъ влѣзъ въ тотъ же таксомоторъ, онъ замѣтилъ вдругъ въ темнотѣ автомобиля, прорѣзанной случайнымъ отблескомъ, что Дарвинъ какъ будто держитъ Сонину руку въ своей, и мучительно принялся себя увѣрять, что это просто игра свѣта и тѣни. И невѣроятно было тяжко, когда Соня пріѣзжала въ Кембриджъ: Мартыну все казалось, что онъ лишній, что хотятъ отъ него отдѣлаться. И потомъ было опять лѣто въ Швейцаріи, отмѣченное побѣдой надъ однимъ изъ лучшихъ швейцарскихъ теннисистовъ, — но что было Сонѣ до его успѣховъ въ боксѣ, теннисѣ, футболѣ, — и иногда Мартынъ представлялъ себѣ въ живописной мечтѣ, какъ возвращается къ Сонѣ послѣ боевъ въ Крыму, и вотъ съ громомъ проскакивало слово: кавалерія... — маршъ-маршъ, — и свистъ вѣтра, комочки черной грязи въ лицо, атака, атака, — така-такъ подковъ, анапестъ полнаго карьера. Но теперь было поздно, бои въ Крыму давно кончились, давно прошло время, когда Неллинъ мужъ летѣлъ на вражескій пулеметъ, близился, близился и вдругъ ненарокомъ проскочилъ за черту, въ еще звенѣвшую отзвукомъ земной жизни область, гдѣ нѣтъ ни пулеметовъ, ни конныхъ атакъ. «Спохватился, нечего сказать», — мрачно журилъ себя Мартынъ и вновь, и вновь, съ нестерпимымъ сознаніемъ чего-то упущеннаго, воображалъ георгіевскую ленточку, легкую рану въ лѣвое плечо, — непремѣнно въ лѣвое, — и Соню, встрѣчающую его на вокзалѣ Викторіи. Его раздражала нѣжная улыбка матери при словахъ, которыми она какъ-то обмолвилась: «Видишь, это было все зря, зря, и ты бы зря погибъ. Неллинъ мужъ — другое дѣло, — настоящій боевой офицеръ, — такіе не могутъ жить безъ войны, — и умеръ онъ, какъ хотѣлъ умереть, — а эти мальчики, которыхъ такъ и коситъ...» Иностранцамъ, впрочемъ, она съ жаромъ говорила о необходимости продленія военной борьбы, — особенно теперь, когда все прекратилось, и уже не было ничего такого, что могло бы сына залучить. И когда она, нѣсколько лѣтъ спустя, вспомнила это свое облегченіе и спокойствіе, Софья Дмитріевна вслухъ застонала, — вѣдь можно же было уберечь его, не отказаться такъ просто отъ вѣрныхъ предчувствій, быть наблюдательной, быть всегда на чеку, — и кто знаетъ, быть можетъ, лучше бъ было, если бъ онъ и впрямь пошелъ воевать, — ну, былъ бы раненъ, ну, заболѣлъ бы тифомъ, и хотя бы этой цѣной разъ навсегда отдѣлался отъ мальчишеской тяги къ опасности, — но зачѣмъ такія мысли, зачѣмъ предаваться унынію? Больше бодрости, больше вѣры, — пропадаютъ же люди безъ вѣсти и все-таки возвращаются, — ходитъ, напримѣръ, слухъ, что схватили на границѣ и разстрѣляли, какъ шпіона, — а глядь — человѣкъ живъ, и вотъ уже посмѣивается и баситъ въ прихожей, — и если Генрихъ опять —
XXV.