Подвигъ

Въ то второе каникульное лѣто не одна только эта мимолетная довольная улыбка матери вызвала у Мартына досаду, — гораздо непріятнѣе было кое-что другое. Онъ замѣтилъ во всемъ странную перемѣну, точно все кругомъ таитъ дыханіе, передвигается на цыпочкахъ. Дядя Генрихъ почему-то теперь звалъ Софью Дмитріевну не Софи, какъ прежде, а chère amie, и она тоже говорила ему иногда «мой другъ». Въ немъ появилась новая мягкость, разнѣженность, голосъ сталъ тише, движенія — осторожнѣе, и теперь уже достаточно было похвалить супъ или жаркое, чтобы увлажнились его глаза. Культъ памяти Мартынова отца пріобрѣлъ оттѣнокъ нестерпимой мистики, — Софья Дмитріевна глубже, чѣмъ когда-либо, чувствовала свою вину передъ покойнымъ, а дядя Генрихъ какъ-будто намѣчалъ для нея трудный, но вѣрный путь искупленія, говорилъ о томъ, какъ счастливъ Сержевъ духъ видѣть ее въ домѣ у кузена, и однажды даже вынулъ пилочку и началъ съ пріятной грустью шмыгать ею по ногтямъ, — но тутъ Софья Дмитріевна не выдержала и глухо засмѣялась, и совершенно неожиданно смѣхъ перешелъ въ истерическій припадокъ, и Мартынъ второпяхъ такъ сильно пустилъ струю изъ крана на кухнѣ, что облилъ себѣ бѣлые штаны.

Нерѣдко ему приходилось видѣть, какъ мать, устало опираясь на руку Генриха, гуляетъ по саду, или какъ она приноситъ Генриху на ночь пахучаго липоваго чайку для проясненія желудка, — и все это было тягостно, неловко, странно. Передъ его отъѣздомъ въ Кембриджъ, Софья Дмитріевна повидимому захотѣла что-то ему сообщить, и но ей было такъ же неловко, какъ и ему, она смѣшалась и всего только и сказала, что можетъ быть скоро напишетъ ему о важномъ событіи, и дѣйствительно, Мартынъ зимой получилъ письмо, но не отъ нея, а отъ дяди, который на шести страницахъ, плавнымъ почеркомъ, въ душещипательныхъ и выспреннихъ выраженіяхъ, увѣдомлялъ его, что вѣнчается съ Софьей Дмитріевной, — очень скромно, въ сельской церкви, — и только дойдя до постскриптума, Мартынъ понялъ, что свадьба уже состоялась и мысленно поблагодарилъ мать за то, что она пріурочила къ его отсутствію тяжкое это торжество. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ спрашивалъ себя, какъ же теперь съ нею встрѣтится, о чемъ будетъ говорить, удастся ли ему простить ей измѣну. Ибо, какъ ни верти, это была несомнѣнно измѣна по отношенію къ памяти отца, — а тутъ еще угнетала мысль, что отчимомъ является пухлоусый и недалекій дядя Генрихъ, и, когда Мартынъ на Рождество пріѣхалъ, мать принялась его обнимать и плакать, словно забывъ, въ угоду Генриху, обычную сдержанность, и просто некуда было дѣваться отъ торжественнаго покашливанія отчима и его добрыхъ растроганныхъ глазъ.

Вообще, въ этотъ послѣдній университетскій годъ Мартынъ то и дѣло чуялъ кознодѣйство нѣкихъ силъ, упорно старающихся ему доказать, что жизнь вовсе не такая легкая, счастливая штука, какой онъ ее мнитъ. Существованіе Сони, постоянное вниманіе, котораго оно вчужѣ требовало отъ его души, мучительные ея пріѣзды, издѣвательскій тонъ, который у нихъ завелся, — все это было крайне изнурительно. Несчастная любовь однако не мѣшала ему волочиться за всякой миловидной женщиной и холодѣть отъ счастья, когда, напримѣръ, Роза, богиня кондитерской, соглашалась на поѣздку вдвоемъ въ автомобилѣ. Въ этой кондитерской, очень привлекавшей студентовъ, пирожныя были всѣхъ цвѣтовъ, ярко-красныя въ пупыркахъ крема, будто мухоморы, лиловыя, какъ фіалковое мыло, и глянцевито-черныя, негритянскія, съ бѣлой душой. Нажирались ими до отвала, такъ какъ все хотѣлось добраться до чего-нибудь вкуснаго, поглощался одинъ сортъ за другимъ, пока не слипались кишки. Роза, смугло-румяная, съ бархатными щеками и влажнымъ взоромъ, въ черномъ платьѣ и субреточномъ передничкѣ, чрезвычайно быстро ходила по зальцу, ловко разминаясь съ несущейся ей навстрѣчу другой прислужницей. Мартынъ сразу обратилъ вниманіе на ея толстопалую, красную руку, которую нисколько не украшала яркая звѣздочка дешеваго перстня, и мудро рѣшилъ на ея руки больше никогда не глядѣть, а сосредоточиться на длинныхъ рѣсницахъ, которыя она такъ хорошо опускала, когда записывала счетъ. Какъ-то, попивая жирный, сладкій шоколадъ, онъ передалъ ей цедулку и встрѣтился съ ней вечеромъ подъ дождемъ, а въ субботу нанялъ потрепаный лимузинъ и провелъ съ нею ночь въ старинной харчевнѣ, верстахъ въ пятидесяти отъ Кембриджа. Его нѣсколько потрясло, но и польстило ему, что, по ея словамъ, это первый ея романъ, — ея любовь оказалась бурной, неловкой, деревенской, и Мартынъ, представлявшій ее себѣ легкомысленной и опытной сиреной, былъ такъ озадаченъ, что обратился за совѣтомъ къ Дарвину. «Вышибутъ изъ университета», — спокойно сказалъ Дарвинъ. «Глупости», — возразилъ Мартынъ, сдвинувъ брови. Когда же, недѣли черезъ три, Роза, ставя передъ нимъ чашку шоколада, сообщила ему быстрымъ шопотомъ, что беременна, онъ почувствовалъ, словно тотъ метеоритъ, который обыкновенно падаетъ въ пустыню Гоби, прямо угодилъ въ него.