Подвигъ

Та же была стужа въ спальнѣ, тѣ же переклички курантовъ, и тотъ же вваливался Вадимъ, съ тою же на устахъ риѳмованной азбукой, построенной на двустишіяхъ, каждое изъ коихъ начиналось вѣскимъ утвержденіемъ «Японцы любятъ харикири» или: «Филиппъ Испанскій былъ пройдоха», — а кончалось строкой на ту же букву, не менѣе дидактической, но гораздо болѣе непристойной. А вотъ Арчибальдъ Мунъ былъ какъ будто и тотъ же и другой: Мартынъ никакъ не могъ возстановить прежнее очарованіе. Мунъ при встрѣчѣ сказалъ, что выработалъ за лѣто новыхъ шестнадцать страницъ своей Исторіи Россіи, цѣлыхъ шестнадцать страницъ, потому такъ много, объяснилъ онъ, что весь долгій лѣтній день уходилъ на работу, — и при этомъ онъ сдѣлалъ пальцами движеніе, обозначавшее переливъ и пластичность каждой, имъ выношенной фразы, и въ этомъ движеніи Мартыну показалось что-то крайне развратное, а слушать густую рѣчь Муна было, какъ жевать толстый, тягучій рахатъ-лукумъ, запудренный сахаромъ. И впервые Мартынъ почувствовалъ нѣчто, для себя оскорбительное, въ томъ, что Мунъ относится къ Россіи, какъ къ мертвому предмету роскоши. Когда онъ въ этомъ сознался Дарвину, тотъ съ улыбкой кивнулъ и сказалъ, что Мунъ таковъ оттого, что преданъ уранизму. Мартынъ сталъ внимательнѣе, — и, послѣ того, какъ однажды Мунъ, ни съ того, ни съ сего, дрожащими пальцами погладилъ его по волосамъ, онъ пересталъ его посѣщать и тихо спускался черезъ окно по трубѣ въ переулокъ, когда одинокій, томящійся Мунъ стучался въ дверь его комнаты. На лекціи Муна онъ все же продолжалъ ходить, но, изучая отечественныхъ писателей, старался вытравить изъ слуха интонаціи Муна, которыя преслѣдовали его, особенно въ ритмѣ стиховъ. И Муну онъ сталъ предпочитать другого профессора, — Стивенса, благообразнаго старика, который преподавалъ Россію честно, тяжело, обстоятельно, а говорилъ по-русски съ задыхающимся лаемъ, часто вставляя сербскія и польскія слова. Все же не такъ скоро Мартыну удалось окончательно отряхнуть Арчибальда Муна. Порою онъ невольно любовался мастерствомъ его лекцій, но тотчасъ же, почти воочію, видѣлъ, какъ Мунъ уноситъ къ себѣ саркофагъ съ муміей Россіи. Въ концѣ концовъ Мартынъ отъ него совсѣмъ отдѣлался, взявъ кое-что, но претворивъ это въ собственность, и уже въ полной чистотѣ зазвучали русскія музы. А Муна иногда видѣли на улицѣ въ сопровожденіи прекраснаго пухляваго юноши, съ зачесанными назадъ блѣдными, пышными волосами, который игралъ женщинъ въ шекспировскихъ спектакляхъ, при чемъ Мунъ сидѣлъ въ первомъ ряду, весь разомлѣвшій, а потомъ шикалъ съ другими на Дарвина, который, откинувшись въ креслѣ, притворялся, что не въ силахъ сдержать восторгъ, и неумѣстно разражался канонадой рукоплесканій.