Подвигъ

Мартынъ нѣкоторое время глядѣлъ на бѣлую дверь. Когда онъ потушилъ свѣтъ и попробовалъ уснуть, послѣднее оказалось какъ будто невозможно. Онъ сталъ размышлять о томъ, что, какъ только забрезжитъ утро, нужно будетъ одѣться, сложить вещи и тихо уйти изъ дому прямо на вокзалъ, — къ сожалѣнію, онъ на этихъ мысляхъ и уснулъ, — а проснулся въ четверть десятаго. «Можетъ быть, это все было сонъ?» — сказалъ онъ про себя съ нѣкоторой надеждой, но тутъ же покачалъ головой и, въ приливѣ мучительнаго стыда, подумалъ, какъ это онъ теперь встрѣтится съ Соней. Утро выдалось неудачное: онъ опять некстати влетѣлъ въ ванную комнату, гдѣ Зилановъ, широко разставивъ короткія ноги въ черныхъ штанахъ, наклонивъ корпусъ въ плотной фланелевой фуфайкѣ, мылъ надъ раковиной лицо, до скрипа растиралъ щеки и лобъ, фыркалъ подъ бьющей струей, прижималъ пальцемъ то одну ноздрю, то другую, яростно высмаркиваясь и плюясь. «Пожалуйста, пожалуйста, я кончилъ», — сказалъ онъ и, ослѣпленный водой, роняя брызги, какъ крылышки держа руки, понесся къ себѣ въ комнату, гдѣ предпочиталъ хранить полотенце.

Затѣмъ, спускаясь внизъ, въ столовую, пить цикуту, Мартынъ встрѣтился съ Ольгой Павловной: лицо у нея было ужасное, лиловатое, все распухшее, — и онъ страшно смутился, не смѣя ей сказать готовыхъ словъ соболѣзнованія, а другихъ не зная. Она обняла его, почему-то поцѣловала въ лобъ, — и, безнадежно махнувъ рукой, удалилась, и тамъ, въ глубинѣ коридора, мужъ ей что-то сказалъ о какихъ-то бумагахъ, съ совершенно неожиданной надтреснутой нѣжностью въ голосѣ, на которую онъ казался вовсе неспособенъ. Соню же Мартынъ встрѣтилъ въ столовой, — и первое, что она ему сказала, было: «Я васъ прощаю, потому что всѣ швейцарцы кретины, — кретинъ — швейцарское слово, — запишите это». Мартынъ собирался ей объяснить, что онъ ничего не хотѣлъ дурного, — и это было въ общемъ правдой, — хотѣлъ только лежать съ ней рядомъ и цѣловать ее въ щеку, — но Соня выглядѣла такой сердитой и унылой въ своемъ черномъ платьѣ, что онъ почелъ за лучшее смолчать. «Папа сегодня уѣзжаетъ въ Бриндизи, — слава Богу, дали, наконецъ, визу», — проговорила она, недоброжелательно глядя на плохо сдержанную жадность, съ которой Мартынъ, всегда какъ волкъ голодный по утрамъ, пожиралъ глазунью. Мартынъ подумалъ, что нечего тутъ засиживаться, день будетъ все равно нелѣпый, проводы и такъ далѣе. «Звонилъ Дарвинъ», — сказала Соня.

XXIV.

Дарвинъ явился съ комедійной точностью, — сразу послѣ этихъ словъ, будто ждалъ за кулисами. Лицо у него было, отъ морского солнца, какъ ростбифъ, и одѣтъ онъ былъ въ замѣчательный, блѣдный костюмъ. Соня поздоровалась съ нимъ — слишкомъ томно, какъ показалось Мартыну. Мартынъ же былъ схваченъ, огрѣтъ по плечу, по бокамъ и нѣсколько разъ спрошенъ, почему онъ не позвонилъ. Вообще говоря, обычно лѣнивый Дарвинъ проявилъ въ этотъ день какую-то невиданную энергію, на вокзалѣ взялъ у носильщика чужой сундукъ и понесъ на затылкѣ, а въ Пульманскомъ вагонѣ, на полпути между Ливерпуль-стритъ и Кембриджемъ, посмотрѣлъ на часы, подозвалъ кондуктора, подалъ ему ассигнацію и торжественно потянулъ рукоятку тормаза. Поѣздъ застоналъ отъ боли и остановился, а Дарвинъ, съ довольной улыбкой, всѣмъ объяснилъ, что ровно двадцать четыре года тому назадъ онъ появился на свѣтъ. Черезъ день въ одной изъ газетъ побойчѣе была объ этомъ замѣтка подъ жирнымъ заголовкомъ: «Молодой авторъ въ день своего рожденія останавливаетъ поѣздъ»; самъ же Дарвинъ сидѣлъ у своего университетскаго наставника и гипнотизировалъ его подробнымъ разсказомъ о торговлѣ піявками, о томъ, какъ ихъ разводятъ, и какіе сорта лучше.