Подвигъ

Ни скверная погода, ни ледяная стужа спальни, гдѣ традиція запрещала топить, не могли измѣнить мечтательную жизнерадостность Мартына. Одиночество веселило его. Свою рабочую комнату, жаркій каминъ, пыльную піанолу, безобидныя литографіи по стѣнамъ, низкія плетеныя кресла и дешевыя фарфоровыя штучки на полочкахъ, — все это онъ отъ души полюбилъ. Когда, поздно вечеромъ, умирало священное пламя камина, онъ кочергой скучивалъ мелкіе, еще тлѣющіе остатки, накладывалъ сверху щепокъ, наваливалъ гору угля, раздувалъ огонь фукающими мѣхами или, занавѣсивъ пасть очага просторнымъ листомъ «Таймса», устраивалъ тягу: напряженный листъ пріобрѣталъ теплую прозрачность, и строки на немъ, мѣшаясь съ просвѣчивающими строками на исподѣ, казались диковинными знаками тарабарскаго языка. Затѣмъ, когда гулъ и бушеваніе огня усиливались, на газетномъ листѣ появлялось рыжее, темнѣющее пятно и вдругъ прорывалось, вспыхивалъ весь листъ, тяга мгновенно его всасывала, онъ улеталъ въ трубу, — и поздній прохожій, магистръ въ черномъ плащѣ, видѣлъ сквозь сумракъ готической ночи, какъ изъ трубы вырывается въ звѣздную высь огневласая вѣдьма, и на другой день Мартынъ платилъ денежный штрафъ.

Будучи одаренъ живымъ и общительнымъ нравомъ, Мартынъ оставался одинъ недолго. Довольно скоро онъ подружился съ нижнимъ жильцомъ, Дарвиномъ, да познакомился кое-съ-кѣмъ на футбольномъ полѣ, въ клубѣ, въ общей столовой. Онъ замѣтилъ, что всякій считаетъ должнымъ говорить съ нимъ о Россіи, выяснить, что онъ думаетъ о революціи, объ интервенціи, о Ленинѣ и Троцкомъ, а иные, побывавшіе въ Россіи, хвалили русское хлѣбосольство или спрашивали, не знаетъ ли онъ случайно Иванова изъ Москвы. Мартыну такіе разговоры претили; небрежно взявъ со стола томъ Пушкина, онъ начиналъ переводить вслухъ стихи: «Люблю я пышное природы увяданье, въ багрецъ и золото одѣтые лѣса». Это возбуждало недоумѣніе, — и только одинъ Дарвинъ, большой, сонный англичанинъ въ канареечно-желтомъ джамперѣ, развалясь въ креслѣ, сопя трубкой и глядя въ потолокъ, одобрительно кивалъ.

Этотъ Дарвинъ, зачастивъ вечерами къ Мартыну, подробно освѣтилъ, ему въ назиданіе, нѣкоторыя строгія, исконныя правила: не полагается студенту ходить по улицѣ въ шляпѣ и въ пальто, какъ бы холодно ни было; нельзя ни здороваться за руку, ни желать добраго утра, а слѣдуетъ всякаго знакомаго, будь онъ самъ Томпсонъ, объявившій войну атому, привѣтствовать широкой улыбкой и развязнымъ междометіемъ. Нехорошо кататься по рѣкѣ въ обыкновенной гребной лодкѣ, — для этого есть роброи, пироги и другіе виды шлюпокъ. Никогда не нужно повторять старыя университетскія остроты, которыми сразу увлекаются новички. «Но помните, — мудро добавилъ Дарвинъ, — и въ соблюденіи этихъ традицій не слѣдуетъ заходить слишкомъ далеко, и иногда, чтобы огорошить снобовъ, бываетъ полезно выйти на улицу въ котелкѣ, съ зонтикомъ подмышкой». У Мартына создалось впечатлѣніе, что Дарвинъ уже давно, нѣсколько лѣтъ, въ университетѣ, и онъ пожалѣлъ его, какъ жалѣлъ всякаго домосѣда. Дарвинъ его поражалъ своей сонностью, медлительностью движеній, какой-то комфортабельностью всего существа. Стремясь въ немъ возбудить зависть, Мартынъ нахрапомъ ему разсказалъ о своихъ странствіяхъ, безсознательно прибавивъ кое-что изъ присочиненнаго въ угоду Бэссъ, и едва замѣтивъ, какъ вымыселъ утвердился. Эти преувеличенія были впрочемъ невиннаго свойства: два-три пикника на крымской Яйлѣ превратились въ постоянное бродяжничество по степямъ, съ палкой и котомкой, Алла Черносвитова — въ таинственную спутницу поѣздокъ на яхтѣ, прогулки съ ней — въ долгое пребываніе на одномъ изъ греческихъ острововъ, а лиловая черта Сициліи — въ сады и виллы. Дарвинъ одобрительно кивалъ, глядя въ потолокъ. Глаза у него были голубоватые, пустые, безъ всякаго выраженія; подошвы, которыя онъ всегда казалъ, такъ какъ любилъ полулежачія позы, съ высоко и удобно пристроенными ногами, были снабжены сложной системой резиновыхъ нашлепокъ. Все въ немъ, начиная отъ этихъ прочно подкованныхъ ногъ и кончая костистымъ носомъ, было добротно, велико и невозмутимо.

XV.

Раза три въ мѣсяцъ Мартына призывалъ тотъ профессоръ, который слѣдилъ за посѣщеніемъ лекцій, навѣщалъ въ случаѣ нездоровія, давалъ разрѣшеніе на поѣздки въ Лондонъ и дѣлалъ замѣчанія по поводу штрафовъ, навлекаемыхъ приходомъ домой за-полночь или неношеніемъ по вечерамъ академическаго плаща. Это былъ сухонькій старичекъ, съ вывернутыми ступнями и острымъ взглядомъ, латинистъ, переводчикъ Горація, большой любитель устрицъ. «Вы сдѣлали успѣхи въ языкѣ, — какъ-то сказалъ онъ Мартыну. — Это хорошо. Много ли у васъ уже набралось знакомыхъ?» «О, да», — отвѣтилъ Мартынъ. «А съ Дарвиномъ, напримѣръ, вы подружились?» «О, да», — повторилъ Мартынъ. «Я радъ. Это великолѣпный экземпляръ. Три года въ окопахъ, Франція и Месопотамія, крестъ Викторіи и ни одного ушиба, ни нравственнаго, ни физическаго. Литературная удача могла бы вскружить ему голову, но и этого не случилось».