Подвигъ

Поступая въ университетъ, Мартынъ долго не могъ избрать себѣ науку. Ихъ было такъ много, и всѣ — занимательныя. Онъ медлилъ на ихъ окраинахъ, всюду находя тотъ же волшебный источникъ живой воды. Его волновалъ какой-нибудь повисшій надъ альпійской бездною мостъ, одушевленная сталь, божественная точность расчета. Онъ понималъ того впечатлительнаго археолога, который, расчистивъ ходъ къ еще неизвѣстнымъ гробамъ и сокровищамъ, постучался въ дверь, прежде, чѣмъ войти, и, войдя, упалъ въ обморокъ. Прекрасны свѣтъ и тишина лабораторій: какъ хорошій ныряльщикъ скользитъ сквозь воду съ открытыми глазами, такъ, не напрягая вѣкъ, глядитъ физіологъ на дно микроскопа, и медленно начинаютъ багровѣть его шея и лобъ, — и онъ говоритъ, оторвавшись отъ трубки: «Все найдено». Человѣческая мысль, летающая на трапеціяхъ звѣздной вселенной, съ протянутой подъ ней математикой, похожа была на акробата, работающаго съ сѣткой, но вдругъ замѣчающаго, что сѣтки въ сущности нѣтъ, — и Мартынъ завидовалъ тѣмъ, кто доходитъ до этого головокруженія и новой выкладкой превозмогаетъ страхъ. Предсказать элементъ или создать теорію, открыть горный хребетъ или назвать новаго звѣря, — все было равно заманчиво. Въ наукѣ исторической Мартыну нравилось то, что онъ могъ ясно вообразить, и потому онъ любилъ Карляйля. Плохо запоминая даты и пренебрегая обобщеніями, онъ жадно выискивалъ живое, человѣческое, принадлежащее къ разряду тѣхъ изумительныхъ подробностей, которыми грядущія поколѣнія, пожалуй, пресытятся, глядя на старыя, моросящія фильмы нашихъ временъ. Онъ живо себѣ представлялъ дрожащій бѣлый день, простоту черной гильотины, и неуклюжую возню на помостѣ, гдѣ палачи тискаютъ голоплечаго толстяка, межъ тѣмъ, какъ въ толпѣ добродушный гражданинъ поднимаетъ подъ локотки любопытную, но низкорослую гражданку. Наконецъ, были науки, довольно смутныя: правовые, государственные, экономическіе туманы; они устрашали его тѣмъ, что искра, которую онъ во всемъ любилъ, была въ нихъ слишкомъ далеко запрятана. Не зная, на что рѣшиться, что выбрать, Мартынъ постепенно отстранилъ все то, что могло бы слишкомъ ревниво его завлечь. Оставалась еще словесность. Были и въ ней для Мартына намеки на блаженство; какъ пронзала пустая бесѣда о погодѣ и спортѣ между Гораціемъ и Меценатомъ или грусть стараго Лира, произносящего жеманныя имена дочернихъ левретокъ, лающихъ на него! Такъ же, какъ въ Новомъ Завѣтѣ Мартынъ любилъ набрести на «зеленую траву», на «кубовый хитонъ», онъ въ литературѣ искалъ не общаго смысла, а неожиданныхъ, озаренныхъ прогалинъ, гдѣ можно было вытянуться до хруста въ суставахъ и упоенно замереть. Читалъ онъ чрезвычайно много, но больше перечитывалъ, а въ литературныхъ разговорахъ бывали съ нимъ несчастные случаи: онъ разъ спуталъ, напримѣръ, Плутарха съ Петраркой и разъ назвалъ Кальдерона шотландскимъ поэтомъ. Расшевелить его удавалось не всякому писателю. Онъ оставался холоденъ, когда, по дядиному совѣту, читалъ Ламартина, или когда самъ дядя декламировалъ со всхлипомъ «Озеро», качая головой и удрученно приговаривая «Comme c'est beau!» Перспектива изучать многословныя, водянистыя произведенія и вліяніе ихъ на другія многословныя, водянистыя произведенія была мало прельстительна. Такъ бы онъ, пожалуй, ничего не выбралъ, если бъ все время что-то не шептало ему, что выборъ его несвободенъ, что есть одно, чѣмъ онъ заниматься обязанъ. Въ великолѣпную швейцарскую осень онъ впервые почувствовалъ, что въ концѣ концовъ онъ изгнанникъ, обреченъ жить внѣ родного дома. Это слово «изгнанникъ» было сладчайшимъ звукомъ: Мартынъ посмотрѣлъ на черную еловую ночь, ощутилъ на своихъ щекахъ байронову блѣдность и увидѣлъ себя въ плащѣ. Этотъ плащъ онъ надѣлъ въ Кембриджѣ, даромъ, что былъ онъ легонькій, изъ прозрачноватой на свѣтъ матеріи, со многими сборками, и съ крылатыми полурукавами, которые закидывались за плечи. Блаженство духовнаго одиночества и дорожныя волненія получили новую значительность. Мартынъ словно подобралъ ключъ ко всѣмъ тѣмъ смутнымъ, дикимъ и нѣжнымъ чувствамъ, которыя осаждали его.