Подвигъ

Недѣля, которую Мартынъ, примѣриваясь къ Англіи, прожилъ въ этомъ домѣ, показалась ему довольно тягостной. День-деньской онъ былъ среди чужихъ, его не отпускали ни на шагъ. Соня донимала его тѣмъ, что высмѣивала его гардеробъ, сорочки съ крахмальными манжетами и твердоватой грудью, любимые ярко-лиловые носки, оранжевые башмаки съ шишковатыми носами, купленные въ Афинахъ. «Это американскіе», — съ нарочитымъ спокойствіемъ сказалъ Мартынъ. «Американцы ихъ спеціально дѣлаютъ, чтобы продавать неграмъ да русскимъ», — бойко возразила Соня. Далѣе оказалось, что Мартынъ не привезъ халата, и, когда онъ по утрамъ шелъ въ ванную, гордо закутанный въ простыню, Соня говорила, что это ей напоминаетъ ея двоюродныхъ братьевъ и товарищей ихъ, лицеистовъ, которые, гостя на дачѣ, спали нагишомъ, ходили по утрамъ въ простыняхъ и гадили въ саду. Кончилось тѣмъ, что Мартынъ накупилъ въ Лондонѣ столько вещей, что десяти фунтовъ не хватило, и пришлось писать дядѣ, а это было особенно непріятно въ виду туманныхъ объясненій, которыхъ потребовало исчезновеніе другихъ десяти фунтовъ. Да, тяжелая, неудачная недѣля. Вѣдь и англійское произношеніе, которымъ Мартынъ тихо гордился, тоже послужило поводомъ для изысканно насмѣшливыхъ поправокъ. Такъ, совершенно неожиданно, Мартынъ попалъ въ неучи, въ недоросли, въ маменькины сынки. Онъ считалъ, что это несправедливо, что онъ въ тысячу разъ больше перечувствовалъ и испыталъ, чѣмъ барышня въ шестнадцать лѣтъ. И съ нѣкоторымъ злорадствомъ онъ расколошматилъ на теннисѣ какихъ-то ея молодыхъ людей, а вечеромъ наканунѣ отъѣзда превосходно танцовалъ подъ гавайскій плачъ граммофона тустэпъ, которому научился еще въ Средиземномъ морѣ.

Въ Кембриджѣ онъ и подавно почувствовалъ себя иностранцемъ. Встрѣчаясь съ англичанами-студентами, онъ, дивясь, отмѣчалъ свое несомнѣнное русское нутро. Отъ полуанглійскаго дѣтства у него остались только такія вещи, которыя у коренныхъ англичанъ, его сверстниковъ, читавшихъ въ дѣтствѣ тѣ же книги, затуманились, уложились въ должную перспективу, — а жизнь Мартына въ одномъ мѣстѣ круто повернула, пошла по другому пути, и тѣмъ самымъ обстановка и навыки дѣтства получили для него привкусъ нѣкоторой сказочности, и какая-нибудь книга, любимая въ тѣ дни, оставалась по сейчасъ въ его памяти прелестнѣе и ярче, чѣмъ та же книга въ памяти сверстниковъ-англичанъ. Онъ помнилъ и говорилъ словечки, которыя десять лѣтъ назадъ были въ ходу среди англійскихъ школьниковъ, а нынѣ считались либо вульгарными, либо до смѣшного старомодными. Синимъ пламенемъ пылающій пламъ-пуддингъ подавался въ Петербургѣ не только на Рождествѣ, какъ въ Англіи, а въ любой день, и, по мнѣнію многихъ, у повара Эдельвейсовъ онъ выходилъ лучше, чѣмъ покупные. Въ футболъ петербуржцы играли на твердой землѣ, а не на дернѣ, и штрафной ударъ обозначался неизвѣстнымъ въ Англіи словомъ «пендель». Цвѣта полосатой курточки, купленной когда-то у Дрюса, Мартынъ бы теперь не смѣлъ носить, такъ какъ они отвѣчали спортивной формѣ опредѣленнаго училища, воспитанникомъ котораго онъ никогда не состоялъ. И вообще все это англійское, довольно въ сущности случайное, процѣживалось сквозь настоящее, русское, принимало особые русскіе оттѣнки.

XIV.

На заднемъ планѣ первыхъ кембриджскихъ ощущеній все время почему-то присутствовала великолѣпная осень, которую онъ только-что видѣлъ въ Швейцаріи. По утрамъ нѣжный туманъ заволакивалъ Альпы. Гроздь рябины лежала посреди дороги, гдѣ колеи были подернуты слюдянымъ ледкомъ. Ярко-желтая листва березъ скудѣла съ каждымъ днемъ, несмотря на безвѣтріе, и съ задумчивымъ весельемъ глядѣло сквозь нее бирюзовое небо. Рыжѣли пышные папоротники; плыли по воздуху радужныя паутинки, которыя дядя Генрихъ называлъ волосами Богородицы. Иногда Мартынъ поднималъ голову, думая, что слышитъ далекое, далекое курлыканіе журавлей, — но ихъ не было. Онъ много бродилъ, чего-то искалъ, ѣздилъ на скверномъ велосипедѣ одного изъ работниковъ по шелестящимъ тропинкамъ, а Софья Дмитріевна, сидя на скамейкѣ подъ кленомъ, задумчиво прокалывала остріемъ трости сырые багровые листья на бурой землѣ. Такой разнообразной и дикой красоты не было въ Англіи, природа казалась оранжерейной, ручной; въ геометрическихъ садахъ, подъ моросящимъ небомъ, она умирала безъ роскошныхъ причудъ, но по-своему были прекрасны розовато-сѣрыя стѣны, прямоугольные газоны, покрытые въ рѣдкія погожія утра блѣднымъ серебромъ инея и выгнутый каменный мостикъ надъ узкой рѣкой, образовавшій полный кругъ со своимъ совершеннымъ отраженіемъ.