Подвигъ

Профессоромъ русской словесности и исторіи былъ въ ту пору небезызвѣстный Арчибальдъ Мунъ. Въ Россіи онъ прожилъ довольно долго, всюду побывалъ, всѣхъ зналъ, все перевидѣлъ. Теперь, черноволосый, блѣдный, въ пенснэ на тонкомъ носу, онъ безшумно проѣзжалъ на велосипедѣ съ высокимъ рулемъ, сидя совсѣмъ прямо, а за обѣдомъ, въ знаменитой столовой съ дубовыми столами и огромными цвѣтными окнами, вертѣлъ головой, какъ птица, и быстро, быстро крошилъ длинными пальцами хлѣбъ. Говорили, единственное, что онъ въ мірѣ любитъ, это — Россія. Многіе не понимали, почему онъ тамъ не остался. На вопросы такого рода Мунъ неизмѣнно отвѣчалъ: «Справьтесь у Робертсона» (это былъ востоковѣдъ) «почему онъ не остался въ Вавилонѣ». Возражали вполнѣ резонно, что Вавилона уже нѣтъ. Мунъ кивалъ, тихо и хитро улыбаясь. Онъ усматривалъ въ октябрьскомъ переворотѣ нѣкій отчетливый конецъ. Охотно допуская, что со временемъ образуется въ совѣтскомъ союзѣ, пройдя черезъ первобытныя фазы, извѣстная культура, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ утверждалъ, что Россія завершена и неповторима, — что ее можно взять, какъ прекрасную амфору, и поставить подъ стекло. Печной горшокъ, который тамъ теперь обжигался, ничего общаго съ нею не имѣлъ. Гражданская война представлялась ему нелѣпой: одни бьются за призракъ прошлаго, другіе за призракъ будущаго, — межъ тѣмъ, какъ Россію потихоньку укралъ Арчибальдъ Мунъ и заперъ у себя въ кабинетѣ. Ему нравилась ея завершенность. Она была расцвѣчена синевою водъ и прозрачнымъ пурпуромъ пушкинскихъ стиховъ. Вотъ уже скоро два года, какъ онъ писалъ на англійскомъ языкѣ ея исторію, надѣялся всю ее уложить въ одинъ толстенькій томъ. Эпиграфъ изъ Китса («Созданіе красоты — радость навѣки»), тончайшая бумага, мягкій сафьяновый переплетъ. Задача была трудная: найти гармонію между эрудиціей и тѣсной живописной прозой, дать совершенный образъ одного округлаго тысячелѣтія.

XVII.