Под сенью дев, увенчанных цветами

В те вечера я возвращался позже обычного и у себя в номере, давно растерявшем всю свою враждебность, радостно бросался на постель; в день приезда мне казалось, что никогда не будет мне в ней покоя, а теперь мои усталые руки и ноги искали у нее поддержки; мои бедра, ляжки, плечи по очереди стремились прильнуть всей кожей к простыне, обтягивавшей матрас, как будто моя усталость, подобно скульптору, собиралась сделать полный слепок человеческого тела. Но уснуть я не мог; я чувствовал, как приближается утро, и не находил в себе больше ни спокойствия, ни здоровья. В отчаянии мне казалось, что никогда уже они ко мне не вернутся. Чтобы их обрести, нужно было долго спать. И даже если усну, все равно через два часа меня разбудит симфонический концерт. Внезапно я засыпал, проваливался в тяжелый сон; в таком состоянии нам вновь дано испытать возврат юности, переживания минувших лет, утраченные чувства, развоплощение, переселение душ, заклинание мертвых, безрассудные иллюзии, движение вспять к изначальному миру природы (мы часто видим во сне животных, но почти всегда забываем при этом, что во сне мы и сами животные, лишенные разума, проливающего на всё вокруг свет уверенности; мы, наоборот, смотрим спектакль жизни недоверчиво, и с каждой минутой, поглощенной забвением, исчезает всё, что она нам принесла, уступая место чему-то другому, как картинка волшебного фонаря уступает место другой картинке, как только сменят стекло), а во сне возвращаются к нам все те тайны, которые вроде бы нам неведомы, хотя на самом деле мы приобщаемся к ним почти каждую ночь, так же как к великой тайне исчезновения и воскрешения. Под воздействием желудка, с трудом переваривающего ривбельский ужин, затемненные зоны моего прошлого высвечивались в хаотическом порядке одна за другой, и оказывалось, что высшим счастьем была бы для меня встреча с Легранденом, с которым только что я беседовал во сне.

Потом даже мою собственную жизнь скрывали от меня новые декорации, словно выставленные на самом краю сцены, чтобы перед ними, пока сзади идут приготовления к следующему действию, актеры разыгрывали дивертисмент. В нем была роль и для меня, в духе восточных сказок: я ничего не знал ни о своем прошлом, ни о себе — всё это загородили новые декорации; я был просто действующим лицом, которое били палками и вообще всячески наказывали за вину, которой я не сознавал, но на самом деле она состояла в том, что я выпил слишком много портвейна. Внезапно я просыпался и спохватывался, что проспал симфонический концерт. Утро уже прошло, я убеждался в этом, взглянув на часы, после того как несколько раз совершал попытки встать, сперва бесплодные, кончавшиеся новыми падениями на подушку, недолгими, будто новые приступы опьянения, какие бывают после сна у пьяных и у выздоравливающих; словом, уже до того, как посмотрел на часы, я знал, что время за полдень. Еще вчера вечером я был пустым, невесомым; теперь же, чтобы обрести способность садиться, мне необходимо было лечь, а чтобы вновь научиться молчать, надо было заснуть, но я никак не мог перестать ворочаться и говорить, я потерял устойчивость, меня шатало и качало, я несся вперед, и мне казалось, что моя зловещая поездка будет длиться, пока я не доберусь до самой луны. Во сне глаза мои не видели, который час, зато тело умело подсчитать время, отмеривая его не по циферблату, видимому только снаружи, а по возраставшему давлению моих возрождавшихся сил, которые оно, как гирю из мощного часового механизма, спускало из мозга всё ниже и ниже, так что их свежий, неизрасходованный запас распространялся по всему телу, до самых колен. Давным-давно нашей жизненной средой было море, поэтому, чтобы восстановить силы, нам достаточно в него погрузиться; но то же самое происходит и с забвением, с полным безмыслием; окунувшись в это состояние, ты словно на несколько часов выбываешь из времени; силы твои приходят в порядок, накапливаются, и время отмеривается по их количеству с такой же точностью, как по гирям в ходиках или по горке песчинок в песочных часах. Между прочим, поскольку всё стремится к продолжению, очнуться от такого сна не легче, чем заснуть после слишком долгого бодрствования; и если правда, что наркотики погружают в сон, то долгий сон — сам по себе наркотик, еще более сильный, от которого трудно очнуться. Я, как матрос, уже увидевший пристань, где смогу причалить лодку, еще пляшущую на волнах, всё собирался взглянуть на часы и встать, но тело мое каждый миг проваливалось в сон; причалить было трудно, и прежде чем встать, чтобы дотянуться до часов, и сравнить время на них с тем, за которое накопился необходимый запас сил в моих разбитых ногах, я еще раза два или три падал обратно на подушку.