Под сенью дев, увенчанных цветами

Кстати скажу, что по контрасту с буйством моего возбуждения всё самое серьезное и значительное представлялось мне недостойным внимания, даже мадемуазель Симоне и ее подруги. Мне уже казалось, что познакомиться с ними легко, но не очень нужно — потому что значение для меня имели только мои теперешние ощущения благодаря их неистовой мощи, радости, с которой я подмечал малейшие их изменения, и даже просто их продолжительность; остальное — родители, работа, удовольствия, девушки в Бальбеке — было все равно что клочок пены, подхваченный вихрем, всё это существовало только благодаря внутренней мощи моих ощущений; опьянение на несколько часов приводит к субъективному идеализму, чистому феноменализму[253]: всё на свете — только видимость и существует только благодаря нашему несравненному «я». Впрочем, если мы по-настоящему любим, наша любовь способна уцелеть и при опьянении. И все-таки, словно мы очутились совсем в другом пространстве, нам понятно, что под гнетом неведомых сил это чувство значит для нас уже не то, что раньше, и что наше отношение к нему изменилось. Мы не утратили любви, но она отодвинулась, больше нас не гнетет, довольствуется сиюминутным ощущением, и нам этого достаточно, потому что нас не заботит ничто, кроме того, что сейчас. К сожалению, коэффициент, так разительно меняющий величины, действует только в часы опьянения. Те самые люди, что утратили для нас всякое значение, те, от кого мы отмахивались, как от мыльных пузырей, завтра опять обретут плоть, и нужно будет вновь приниматься за труды, только что казавшиеся бессмысленными. Но мало того что завтра нам неотвратимо придется иметь дело с той же математикой, что и вчера — к сожалению, она правит нами и в часы восторга, просто мы этого не замечаем. Если в это время нам попадется высоконравственная или равнодушная женщина и мы захотим ей понравиться (причем накануне мы точно знали, что она нас и знать не захочет), то теперь такая задача покажется нам в миллион раз проще, а на самом деле ничего подобного: ведь мы изменились только в собственных глазах, обращенных внутрь нас самих. И женщина рассердится, как только мы позволим себе фамильярность; и точно так же и по той же самой причине мы сами будем сердиться завтра, вспомнив, что дали сто франков на чай посыльному, только уразумеем мы эту причину с опозданием — потому что протрезвеем.

Я не был знаком ни с одной из женщин, которых встречал в Ривбеле, но они были частью моего опьянения, подобно тому как отражение — часть зеркала, и казались мне в тысячу раз желаннее, чем мадемуазель Симоне, всё менее и менее реальная. На мгновение на мне задержала задумчивый взгляд белокурая молодая женщина, одинокая, печальная, в соломенной шляпке, украшенной полевыми цветами; она показалась мне хорошенькой. Потом другая, потом третья и наконец черноволосая, с ярким цветом лица. Почти все они были знакомые, правда не мои, а Сен-Лу.