Под местным наркозом

— …И при том, чем дальше, тем больше я убеждаюсь: я была тогда разочарована тем, что после моего заявления ничего не последовало. Очевидно, я сделала вторичное заявление. Нет, назовем это прямо доносом. Я удвоила свою вину.

Поскольку мы опаздывали, я подталкивал ее по направлению к Розенэку.

— Но ведь крестьянин благополучно перенес и ваше первое, и ваше второе заявление — неизвестно, было ли оно вообще.

— Дело не в этом. Поймите же!

— Кто-кто, а я вас хорошо понимаю.

— Одни слова и предполагаемые причинные связи.

— Вот именно. Как вы мне сказали, крестьянин умер десять лет спустя после второго удара. Вы живы, я совершенно случайно тоже пережил те времена, а мой ученик, нет, наш Филипп Шербаум попал в беду…

— Прекратите наконец пересказывать мне эту дурацкую школьную белиберду. Ничто не может меня оправдать. Эти письма, особенно этот ужасающий абзац в письме…

(Позже я записал: «Сегодня утром, через несколько минут после восьми тридцати, я сперва поцеловал свою коллегу Ирмгард Зайферт, в результате чего у меня открылась медленно заживавшая ранка на нижней губе, а потом влепил ей пощечину. Было четыре градуса ниже нуля, мы стояли между заснеженными соснами и березами, чуть выше обледеневших ступенек, которые ведут к шоссе, соединяющему этот лес с аллеей Кляй, и тут я оборвал ее фразу, отвесив левой рукой оплеуху. Треск пощечины, но птицы не вспорхнули с веток. Когда я служил на аэродроме, в наземных частях, и меня называли Штёртебекером, я однажды влепил пощечину девочке, но больше это не повторялось. Сразу после того, как я ударил Ирмгард, я пожалел, что это не произошло в присутствии зрителей, нет, не зрителей, а Линды… Как ни смехотворна пощечина, она все же есть действие. От камня, коснувшегося водной поверхности, идут круги: замелькали кадры. Я еще раз врезал Ирмгард Зайферт по другой щеке, а потом раз за разом справа-слева залеплял пощечины Линде, справа-слева Линде, то на променаде у Рейна, то на складе пемзы, то на Майенском поле между глыбами базальта, то в гостиничных номерах… а однажды — на глазах у отца Линды, ведь это можно повторять бесконечно. «Великолепно, — сказал он. — Великолепно. Только так можно ее образумить».)

Ирмгард Зайферт тут же полезла за сигаретой.

— Ты прав. Извини.

Той же рукой я помог ей прикурить.

— Мне очень жаль. Иначе я не мог.

Она раза три затянулась и бросила сигарету.

— Ты хотел поговорить о Шербауме.

До самого Розенэка мы обращались друг к другу на «ты», лишь в «фольксвагене», едва включив зажигание, она опять перешла на «вы».

— Я придерживаюсь того же мнения, что и вы, — мальчик чрезвычайно одаренный, по меньшей мере у него музыкальные способности.

— Даже доктор Шмиттхен, который имеет все основания жаловаться на Шербаума, говорит: «И по моему предмету его успехи могли бы быть значительно выше, ему следует сделать лишь небольшое усилие. При его способностях мы вправе ждать от него многого».

Мы с натугой посмеялись. Она ехала уверенно, но, пожалуй, слишком быстро.

— Еще полгода назад Шербаум рассказывал мне, что он сочиняет песни, аккомпанируя себе на гитаре, и, когда я попросила его, даже исполнил их: он не очень самостоятелен. Мировая скорбь плюс ангажированность. Чуть-чуть Брехта, в истоках Вийон. Но при этом, безусловно, своеобычно, и — повторяю еще раз — он мальчик одаренный.

(Песенку Шербаума «Мы собираем „звездочки“» намеревались опубликовать в антологии «Школьная лирика».)

— Но он больше не сочиняет.

— Значит, нам надо позаботиться о том, чтобы он снова стал сочинять.

— Стихи против напалма, и тогда ему не придется сжигать свою собаку.

— Признаюсь, я не мыслила столь прямолинейно, однако усиленные занятия искусством могли бы придать известную форму его сумбурной и далеко не целенаправленной критике… Ну а если процесс творчества заполнит его жизнь, он принесет и тот побочный эффект, которого мы ждем.

— Вы рассматриваете искусство как трудовую терапию…

— Милый Эберхард, разрешите напомнить, что это вы попросили меня поискать вместе с вами какой-то ход, какой-то выход для юного Шербаума. Не правда ли?

— Я вам, разумеется, благодарен…

Остаток дороги мы проехали молча. Даже после того, как она поставила машину на стоянку, ни слова. Но на коротком отрезке от ворот до школьного подъезда она начала вполголоса, почти робко:

— Скажите, Эберхард, вы можете представить себе меня семнадцатилетнюю, как я сижу за чисто выскобленным деревянным столом и пишу каллиграфическим почерком донос, который может стоить человеку жизни?

Почему я столь решительно отвожу ее от этих мыслей? (Пусть себе купается на здоровье в затхлой трясине.) У нее тонкие интеллигентные пальцы, которыми она вылавливает из аквариума гуппи, когда они всплывают брюхом кверху. (Под этим я могу подписаться: мне нравятся ее руки, я знаю их досконально, ведь, сидя у меня на диване, мы держимся за ручки, не переставая, впрочем, молоть языком, молоть языком…)