Побѣдители

Последнее, разумеется, относилось к стражам порядка. Как же, все-таки, странно… Как я могла, зная Романа вроде бы как облупленного, давным-давно не догадаться, что он занимается государственной безопасностью? Разве по росту ему всего лишь роль младшего отцовского компаньона и любителя путешествовать по внеисторическим странам? Как я могла до такой степени его не понять, ни разу ничего не заподозрить? Причина, к сожалению, ясна: мой всегдашний эгоцентризм. Я не умею думать о своих близких. И кстати да, послезавтра воскресенье. Пора бы к исповеди. Тем более, воскресенье будет особое: воротится из Санкт-Петербурга архиепископ Могилёвский44 Станислав Мажейка, принимавший участие в конклаве. Глядишь, в церкви Святого Людовика уже и папскую энциклику будут читать, раз в столице еще не читано… Какой будет она, эта первая энциклика?

– Тебе уже скучно? – поддел Роман.

– Мне интересно. Хотя и очень противно.

Втроем в жилище пострадавшего сделалось ощутимо просторнее. Из комнаты зияла дверь в какое-то подобие спальни: узкая щель, где нашлось места лишь для кровати, неубранной, да стойка с вешалками для одежды. Ну и везде стопки книг, вороха бумаг…

Грязная посуда по углам и подоконникам, кульки с зацветшей снедью, пустые бутылки, выстроенные вдоль всех стен. Казалось, будто помещение не проветривали несколько месяцев. Я тихонько вытащила из рукава жакетки надушенный платочек и пару раз вдохнула пачули.

– Не поможет, госпожа Чудинова, – заметил мой маневр Эскин. – Лучше бы вам извлечь из вашей сумочки то, что в ней находится, хотя и непонятно, как в ней может помещаться даже это. И заодно угостить меня.

– У меня жизненное правило – не курить двух дней подряд, – рассмеялась я. – Но в порядке исключения…

Мы не без опаски (во всяком случае, об опаске скажу за себя) расселись посреди комнаты на разномастных стульях. Их и оказалось как раз три штуки.

– Не было необходимости все, что тут есть, вывозить, – начал Роман, с привычным недовольством покосившись на мою сигаретку. – Обыск показал, что в бумагах убитого ничего существенного для расследования нет. Точней сказать, все, что показалось интересным, мы уже забрали. Но, хоть я и представляю приблизительный облик жертвы, мне хотелось для начала немножко лучше ощутить общую атмосферу. Вот он, кстати, покойничек-то. Студент Вячеслав Тихонин.

Роман ткнул в прикнопленную к стене цветную фотографию молодого человека во взятой, вероятно, из театрального проката буденовке с красной звездой.

Уж не знаю, чего я ждала увидеть, под этими-то портретами всех мыслимых монстров. Но ничего сколько-нибудь поражающего воображение моему взору не предстало. Напротив, лицо Тихонина удивляло тем, что было обычным, самым обычным. Такой тип нередок среди скобарей. Хорошее лицо. Разве что непонятное, тревожно-возбужденное выражение глаз, которое сумела схватить даже равнодушная камера.

– А ты думала, они каких-нибудь особых уродов выбирают? – понял Роман. – Покойнику еще двадцати не стукнуло, и ведь теперь уже не стукнет. В эти годы человек ищет, не знает себя, готов идти на поводу у всякого, кто с умом погладит по голове. Не кидай на меня гневных взглядов, да, мы такими не были, но так ведь спасибо старшему поколению. Тут немножко другое. Отец у него владеет небольшой авторемонтной мастерской, а сына, вишь, отправил постигать теоретические науки. Думаю, в какой-то момент утратился общий язык с семьей. Необходимость же в авторитетах сделалась только сильнее… Et voice.

Он протянул руку и взял две первых попавшихся растрепанных рукописи, протянул одну мне, другую Эскину.

Я не сразу поняла, что именно с первых слов раздражило глаз. Вне сомнения машинка с текстовым редактором, самая простая, на которой это все было написано, обладала обычной клавиатурой. Но автор использовал ее не весьма обычно. Он избегал целого ряда букв: «ѣ», «i», «Ѳ», вероятно также «ѵ», что, конечно, трудней было заметить с первого взгляда, избегал также ставить на места «ъ»… Совдеповская орфография! Впрочем, чему тут удивляться…

Но через минуту другую мне сделалось совсем не до орфографии…

Эссе какого-то Алексея Овсова, зачитанное до дыр и в такой же степени засаленное, словно с ним знакомились преимущественно за едой, носило название, от которого дрожь омерзения пробежала по телу. Оно называлось «Черемнуха – возвращенный Дионис».