По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Этот эпиграф не воспроизводится во 2-м издании и с тех пор вовсе исчезает. Жаль. Жесткие стихи, «представленные публике воришкой Прометеем» («donnés au public par le larcin de Prométhée»), взяты из второй книги под название «Принцы» («Princes») (Jouaust. 1872. Р. 109). В посмертном издании находим стихотворный текст под названием «Эпиграф для про́клятой книги» («Epigraphe pour un livre condamné») (CXXXIII), где поэт говорит безмятежному читателю: «Брось эту сатурнову книгу, // Оргиастическую и меланхолическую» («Jette ce livre saturnien // Orgiaque et mélancolique»)[805].

Приведенный пример показывает, как высоко ценит Урусов любую крылатую частицу субстанции поэта (parcelle ailée de sa substance), сохраняющуюся в атмосфере жизни современников[806], доказывая, как писал рецензент «Северного вестника», «…право поэта хотя бы на посмертное восстановление всякого оборота, всякого эпитета, всякой так или этак написанной, прописной или маленькой буквы»[807]. Причем Урусов разграничивает понятия «текста» («un texte») и «произведения» («de son œuvre»). Первое – это «материальное». Второе – это тот «духовный мир», который надстраивается над текстом. Но, по логике Урусова, начинать надо с изучения материальных носителей текста. Именно из этой установки проистекает пиетет к детали, иной раз недоступный представителю собственной культуры. Подобно Фридриху Фидлеру, Урусов создает своеобразный «литературный музей» «Цветов Зла». Он идет не от «духа» к «плоти» культуры, а от «плоти» – к «духу», о чем так точно написал Д.С. Мережковский в некрологе Урусову: «Нам, с нашею закоренелою привычкой к бесплотной одухотворенности, эта суеверная любовь к прекрасной форме – как будто только к форме, только к плоти искусства – может показаться несовершенной. Но истинная любовь всегда доходит до конца через прекрасную форму, через плоть доходит до живущего в ней духа, которым ведь только и прекрасна всякая плоть. И Урусов не мог не любить – хотя бы помимо своего сознания – дух литературы, любя с такою силою и полнотой ее плоть»[808].

В предисловии князь А. Урусов специально подчеркивает, что он адресует свой труд малому числу «страстных бодлеристов», которые «любят» Бодлера и «все то, что составляет удовольствие сенсуальной мистичности и коллекционирования» («fait plaisir, un plaisir de sensuel mystique et de collectionneur»)[809]. Здесь А. Урусов отсылает читателя к особой телесно-духовной природе бодлеровского текста. На соположенность двух понятий («сенсуальная мистичность» и «коллекционирование») указывает эпиграф из Боссюэ: «Бог попускает духу соблазна обманывать гордые души и распространять повсюду высокомерную тоску, дерзкое любопытство и дух мятежа». Следовательно, комментарий, согласно Урусову, – это и есть проявление этого «духа мятежа» и «дерзкого любопытства».

Важно вспомнить и о юридической квалификации Урусова. Как текстологу ему очень помогала профессия адвоката. Сравнение критика с адвокатом (но не судьей!) – одна из любимых метафор Урусова. «Критика есть искусство понимания, – писал Урусов в одной из черновых заметок по теории критики, датированной 1880 г. – Прилагаемая к литературному произведению, она, прежде всего, должна быть к нему комментарий, а потом произнести приговор (sic!). Комментарий нужен для того, чтобы не одна какая-нибудь сторона, а многие стороны произведения были оценены, поняты, восприняты»[810]. Так сближаются категории «комментария/понимания» и «защиты».

Следует подчеркнуть генетическое родство творческой личности Урусова-комментатора (критика) с личностью Урусова-адвоката, о котором пишут едва ли не все современники: артистизм, умение перевоплощаться в другого. Бодлер – тоже актер в жизни и в литературе, о чем его комментатор прекрасно знал. Интересно, что вместо полного текста защитной речи Урусов часто пользовался бумагой, на которой были нанесены разного рода схемы и планы[811]. В данном случае мы видим то же стремление уяснить «архитектонику» судебного дела, как и при анализе композиций прозы Флобера и «Цветов Зла» Бодлера. Не лишним будет вспомнить и о том, что работа над комментариями к «Цветам Зла» совпала с громким парижским судебным разбирательством между французскими литераторами Леоном Блуа и Саром-Пеладаном, на котором Урусов блестяще выступил на стороне Блуа и выиграл процесс[812].