По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Самостоятельность Бодлера, при заявленном им почитании Готье, неоспорима. Вместе с тем он неизменно разделяет антиморализаторский пафос Готье и полностью сочувствует его язвительным высказываниям о «полезном» искусстве. В статье о Готье он полемизирует со «знаменитой доктриной» (В. Кузена) о неразрывности Красоты, Истины и Добра: это «заразительное безумие», «темная пелена, что заволокла солнечное сияние эстетики»[695]. Истина – сфера разума, нравственное чувство учит долгу, тогда как искусство – царство вкуса, и оно не имеет иной цели, кроме себя самого. Признавая, что все связано между собой незримыми нитями, Бодлер апеллирует к Аристотелю:

Аристотель без колебаний включил в число добродетелей кое-какие стороны, относящиеся к сфере вкуса….Человека, наделенного вкусом, в картине порока более всего отвращает уродство, нарушение пропорции. Порок посягает на справедливость и на истину, возмущает разум и совесть, но особенно ранит иные поэтические души как оскорбление гармонии, как диссонанс, и я не думаю, что было бы недозволительно рассматривать всякое нарушение нравственности, идеальной нравственности, как разновидность преступления против всемирного ритма и просодии[696].

Более того, он считает, что именно присущий человеку «бессмертный инстинкт красоты позволяет нам рассматривать землю… как отображение, как соответствие неба». Небо же – знак некоего абсолютного идеала для человека, обреченного «томиться вдали от совершенства, но уже теперь, на земле жаждущего рая, что был явлен ему в откровении». Рай, по Бодлеру, – это совершенство, гармония, и к такому умозаключению он приходит, отталкиваясь от идеи Аристотеля о вкусе как об одном из проявлений добродетели. Он не исключает нравственность из сферы творчества, но принимает ее только как элемент гармонии, оставляя главенствующую роль Красоте как высшему принципу мироустройства.

Идея самоценности литературы, которая должна быть свободной от полезности и морализирования, импонирует ему и в произведениях По, тем более что здесь эта идея «облачена» не в античные, как у Готье, «одежды», а в современные. Со все большим вниманием вчитываясь в написанное американским автором, Бодлер находит у него поразительные созвучия с собственными идеями и эстетическими пристрастиями. В очерке «Эдгар По, его жизнь и его труды» (1852) о таких созвучиях говорится немало, многое из этого повторяется и в очерке 1856 г., и в «Новых заметках об Эдгаре По», которыми Бодлер предваряет свои переводы рассказов По («Nouvelles histoires extraordinaires», 1857): о самоценности искусства; о «неземной», «странной музыке» поэзии По; о его повергающей в ужас манере живописать гротескное и страшное, а также случаях «исключительных с точки зрения нравственности»; об умении «анализировать неосязаемое, взвешивать невесомое», а также о стремлении уловить в человеческих побуждениях и «дыхание запредельного», и смутную тревогу от ощущения своего одиночества в природе и в городской толпе.

Любопытно отметить и то, что второму из этих очерков предпосланы три эпиграфа: два из них – это переведенные Бодлером стихи По (в том числе из «Ворона»), а третий эпиграф – строки о зловещей судьбе из стихотворения Готье «Ténèbres»:

Sur son trône d’airain, le Destin qui s’en raille,
Enbibe leur éponge avec du fiel amer,
Et la Nécessité les tord dans sa tenaille[697].

Общий в этих цитатах мотив неодолимости злой судьбы важен для Бодлера как некий знак сближения между По и Готье или баланса между «чашами весов»: на одной из них – явное восхищение По, в котором он нашел единомышленника, тогда как на другой – верность «безупречному учителю и другу». Посвящение «Цветов Зла» Теофилю Готье должно пополнить чашу «учителя и друга». В то же время самого Готье посредством параллельного с По цитирования Бодлер переключает из «парнасского» регистра невозмутимой, чистой Красоты в регистр «про́клятой судьбы» поэта-парии, тем самым усиливая акцент в сторону По (стихотворение «Ténèbres» упоминалось уже в первом из эссе о По).