При жизни создатель «Эврики» был лишь расплывчатой плотью, наподобие его собственной: как можно прислонить друг к другу две бесцельные жизни, лишенные всякого оправдания? После смерти же, напротив, фигура автора обретает завершенность, она уточняется, звания поэта и мученика применяются к нему совершенно естественно, существование становится судьбой, несчастья – результатом предопределения. Именно так приобретают все свое значение сходства между поэтами: они превращают По в образ прошлого самого Бодлера, он становится своего рода Иоанном Крестителем для этого про́клятого Христа. Бодлер склоняется над дальними далями По, над этой далекой и ненавистной Америкой и внезапно видит собственное отражение в мутных водах прошлого. Вот что он
Бодлер говорит о живых так, как – мы полагаем – он говорил бы о мертвых, обращаясь к
Бодлер говорит, он делает из своей поэмы театр слова, которое чаще всего обращено к четко обозначенному получателю. Таким образом, устный характер становится не относительной чертой его поэзии, а естественным регистром поэтического высказывания. В отличие от грезы Малларме о письме, одиноко отражающемся в ночном и скорбном пространстве пустой комнаты, поэзия «Цветов Зла» непрерывно воплощается в голосе, с которым в конце концов сливается воедино[686].
И все же мысль Бодлера «движется от образа к образу», как отмечает Жан Старобинский: