Для Дезэссента Бодлер – не просто один из кумиров, но «литературный наставник», чьи произведения определяют его мысли и чувства, вкус и отношение к жизни. Именно поэтому кабинет Дезэссента украшают три стихотворения Бодлера («Смерть любовников» – «La Mort des amants», «Враг» – «L’Ennemi» и «Any where out of the world») в трехчастной церковной ризе под стеклом; герой заказывает для себя издание поэзии Бодлера в единственном роскошном экземпляре и с трепетом читает эту чудо-книгу. Роман Гюисманса полон реминисценций из Бодлера и писателей, особенно ценимых Бодлером: Де Квинси, Ж. Барбе д’Оревильи и По, «его влекут произведения странные, в духе той странности, которой добивался Эдгар По» (с. 117); читая его, он получал неизменное наслаждение, а в особенности его привлекает «Демон перверсии», хотя Дезэссент воспринимает этот рассказ в узком аспекте – как «изучение летаргии человеческой воли» и «пораженного болезнью ума» (с. 124), то есть видит в персонажах По и в самом авторе некую аналогию своему собственному неврозу. В высшей степени ему импонирует внимание и Бодлера, и По к психологизму страдания и болезненных состояний человека. В действительности же оба писателя, многократно возвращаясь к идее перверсии, понимают ее шире, чем персонаж Гюисманса: они имеют в виду не только «аномальное» поведение отдельного индивида, странности «чудака» или патологические проявления больного сознания, но и нечто присущее человеческой природе вообще и связанное с неодолимыми злыми побуждениями, от которых часто страдает и тот, кто следует этим побуждениям. Бодлер задерживает внимание на различии двух этих аспектов (всеобщее и патологическое) уже в эссе 1852 г.: историю, рассказанную в «Беренике» По, он прочитывает как проявление душевной болезни, тогда как другие рассказы толкует иначе – от гротеска и буффонады до «неудержимой тяги к бесконечному» («Низвержение в Мальстрем»), включая и увлеченность магнетизмом («Месмерическое откровение»), и вкус к ужасному, и «чистую фантастику», и демонстрацию возможностей индуктивного анализа («Убийства на улице Морг»). Давая в «Беседе Моноса и Уны» некую ретроспекцию пути человечества, кичащегося прогрессом и неуклонно деградирующего, последним из людских заблуждений, ошибок, безумств и ложных идей По называет и «перверсию вкуса», нанесшую непоправимый ущерб чувству прекрасного (в переводе Бодлера: «…en pervertissant notre gout… nous avions follement parachevé notre propre destruction»)[701].
Итак, фигуральное выражение «the imp of the perverse» несет многоплановый смысл: в нем соединяются и противоречивость поступков, и недобрые побуждения человека, и преступление, и страдания преступника от зла, причиненного другому и самому себе. В фокусе всего этого проявляется некое изначальное свойство человека, которое противоречит тому, как должен, согласно общепринятым представлениям, поступать добрый и разумный homo sapiens: оба писателя называют это перверсией. В рассказе «Черный кот» аналогичные проявления индивида осложняются еще и мотивом болезненной психики, но и здесь акцент остается на идее отклонения от должного, доброго и разумного, а потому установленного людьми в качестве морального постулата, который оказывается в некоем противоречии с природой человека. Бодлер ставит в заслугу По смелость, с которой он говорит об этом:
…Писатель, плод самодовольного века, дитя народа, самодовольного как ни один народ в мире, ясно увидел и бесстрастно подтвердил, что человек зол по природе своей. Согласно Эдгару По, в человеке есть таинственная сила, которую современная философия не желает принимать в расчет; и все же, без этой неназванной силы, без этой изначальной склонности многие человеческие поступки так и останутся необъясненными – необъяснимыми. Эти поступки соблазняют именно потому, что они дурны, гибельны; в них – влечение к бездне. Эта первобытная, неодолимая сила – природная Порочность (у Бодлера – la Perversité naturelle. –
Как и По, Бодлер считает, что в странных, порой даже опасных и кажущихся необъяснимыми поступках, которые могут привести к преступлению, проявляется изначально присущий природе человека и потому непреоборимый внутренний импульс.