Как правило, в суждениях интерпретаторов Бодлера зло выступает как некий абсолют человеческой природы в противоположность идее (традиционно приписываемой Руссо) врожденной доброты. Может показаться, что и сам Бодлер подтверждает эту репутацию антагониста Руссо: «Что такое человек, добрый от природы? Где такого видели?» На этот вопрос Бодлер тут же и отвечает: «Если бы существовал человек, добрый от природы, он был бы монстром, я бы сказал
В очерке «Сад и обычный человек» Батай развивает мысль о том, что воплощенное в создателе и покровителе мира высшее добро двойственно: возможности и власть Бога простираются от сотворения мира до разрушения и истребления созданного им. Мудрое покровительство создателя над миром реализуется не только через всезнание, вездесущность, благое участие, но и через наказания за проступки, то есть насилие и страдания, причиняемые живому существу (культовые жертвоприношения, многообразие божественных кар), вплоть до истребления, уничтожения. В этой двойственности сакральной доброты и заключен парадокс, о котором говорит Батай. Изъятие одной из этих двух взаимодополняющих сущностей божественного – не более чем игра ума, создающая парадокс. В центре или на первом плане человеческого сознания – вера в доброго покровителя, в его всезнание и высшую справедливость, и лишь где-то на периферии смутно присутствует идея мудрости суровой, жестоко карающей и даже безжалостной. Следуя логике Батая, можно сказать, что и идея совершенного создания, человека, изначально свободного от зла или «очищенного» от порока, – тоже лишь игра ума. К аналогичной мысли, по существу, вплотную подошел и Бодлер, говоря о добром от природы человеке как о монстре или Боге.
Бодлер неоднозначен, как и Руссо: оба отталкиваются не от взаимоисключающей оппозиции добра и зла, а от идеи двойственной природы человека[705]. Так, в первых строках «Исповеди», уточняя свои намерения представить себя самого «во всей правде природы человека», он говорит о том, что и сам способен совершать злые поступки. В тексте «Исповеди» со многими нюансами конкретизируется и то, что для человека естественны побуждения не только к добрым делам, благородным и великодушным, но также к низким и презренным, и все это соприкасается в нем настолько тесно, что даже доброму человеку порой не избежать злых проявлений своей натуры. Аналогичное представление о человеке характерно и для Бодлера: как будто бы резюмируя свои размышления о человеческой природе, он пишет: «В каждом человеке всегда живы одновременно два стремления: одно – к Богу, другое – к Сатане. Обращение к Богу, или одухотворенность, – это желание подняться как бы ступенью выше; призывание Сатаны, или животное состояние, – это радость падения»[706].