По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Татьяна Соколова

С Теофилем Готье и с По, столь непохожими друг на друга, Бодлер познакомился в середине 1840-х гг. почти одновременно: с Готье – лично, когда принес мэтру свои стихи, а с американским писателем – через его рассказы. Эдгара По, совсем еще почти неизвестного во Франции, Бодлер «открыл» для себя случайно, но сразу же остро заинтересовался им – и как автором, и как личностью, резко контрастирующей на фоне окружающей его жизни. Два самых развернутых очерка о жизни и творчестве Э. По (1852 и 1856) Бодлер начинает под знаком идеи таланта или даже гения, обреченного обществом на участь парии, и одна из таких «судеб аналогичных, воистину про́клятых» («des destinées analogues, de vraies damnations»[689]) – судьба По. Более того, он узнает в американском писателе самого себя и говорит об этом в 1865 г., представляя французским читателям свой перевод «Эврики»[690].

В годы своего литературного дебюта 1840-х гг. Бодлер склоняется перед авторитетом Готье и очень дорожит знакомством с мэтром, а затем и дружеским общением с ним. «Цветы Зла» выходят с посвящением: «Безупречному поэту, всесильному чародею французской литературы, моему дорогому и уважаемому учителю и другу Теофилю Готье в знак полного преклонения…» («Au poète impeccable, au parfait magicien ès lettres françaises, à mon très cher et très vénéré maitre et ami Thèophile Gautier…»)[691]. В сонете «Красота» (из цикла «Сплин и идеал») Бодлером воплощен эстетический идеал в духе Готье: совершенство зримых форм и пластической выразительности, свободной от спонтанных эмоций:

Je trônе dans l’azur comme un sphinx incompris;
J’unis un coeur de neige à la blancheur des cygnes;
Je hais le mouvement qui déplace les lignes,
Et jamais je ne pleure et jamais je ne ris[692].

Я лебедя белей и холоднее льда.
Я непостижный сфинкс, и трон мой в тверди синей.
Я враг движения, смещенья форм и линий,
И знай, я не смеюсь, не плачу никогда.

(Перевод В. Левика)

Если бы это стихотворение было последним поэтическим словом Бодлера, автор предстал бы перед читателем как законченный адепт «непогрешимого» мэтра. Однако сонет датируется 1844 г. (или предположительно даже 1842-м), и очень скоро, в 1845 г., Бодлер напишет свое знаменитое стихотворение «Люблю тот век нагой…» («J’aime le souvenir de ces époques nues…») о современной «красоте, что древним неизвестна», и здесь выражено его собственное поэтическое кредо, уводящее от Готье.

Nous avons, il est vrai, nations corrompues,
Aux peuples anciens des beautés inconnues:
Des visages rongés par les chancres du coeur;
Et comme qui dirait des beautés de langueur…[693]

(«J’aime le souvenir de ces époques nues…»)

Но, впрочем, в племени, уродливом телесно,
Есть красота у нас, что древним неизвестна,
Есть лица, что хранят сердечных язв печать, –
Я красотой тоски готов ее назвать.

(«Люблю тот век нагой…» Перевод В. Левика)

Да и в самом Готье Бодлер пытается теперь обнаружить нечто большее, чем видел прежде, – чтобы иметь возможность продолжать поклоняться ему. Более того, в абсолютизации античной эстетики он ощущает некоторую ограниченность, такую же губительную для искусства, как и тирания рационального начала. Поэтому его статья «Школа язычников» (1852) полна сарказма по поводу «необузданного», «маниакального» пристрастия к одной только зримой форме. В искусстве новых «язычников» – «пластическом», как определяет его Бодлер, – разыгрывается своего рода маскарад, то есть легковерное следование моде. В искусстве эта мода ведет к подмене Красоты – красивостью внешней, «материальной» и вульгарной (в статье иронически представлен эпизод: кассирша с ипподрома облачается в костюм Юноны). Мир в «пластическом» искусстве видится ему явленным лишь в его физической форме, тогда как движущие жизнью тайные пружины остаются скрытыми. «Пластика – от этого ужасного слова у меня мороз по коже…»[694] – заявляет он.