Площадь Разгуляй

Он люто ненавидел отца, бросившего мать. Ненависть эту он перенес на всех мужчин. На человечество. Скорее всего, созидательная сила этой ненависти позволила ему подняться до вершины советской исторической «науки». Возглавить ее новейший раздел вместе с главным Журналом отрасли. И подмяв стареющего Суслова, превратить советскую историю в такое же посмешище, каким он видел, каким хотел видеть собственного родителя.

И вот здесь, у дома Дорки Левиной, влюбленный Поляков вдруг спросил — как обухом в лоб ударил из–за угла:

— Так ничего и нет от родителей?… Молчат старики…

Никогда прежде такого не было!

Признаюсь, в моей сложно устроенной жизни не могу вспомнить более тяжкого потрясения обращенным ко мне словом.

Всего я мог постоянно ожидать, только не такого вопроса от такого человека в такое время! Мое поражение и торжество всё и вся ненавидящего Педера ни я, ни он не испытали только по–тому, что в это же мгновение дверь парадного раскрылась, вышла мать Доры, и Юрочка тотчас вцепился в ее пустую сумку – поднести. Так получилось: они завернули в Бабушкин переулок, а я — к Разгуляю, и почти бегом, бегом домой…

Глава 74.

Тремя днями раньше — случилось это 12 мая 1938 года — вызвавшая меня во двор Василиса Ефимовна, одарив посланную за мной девочку, на такси увезла меня на дачу к Катерине Васильевне. Я сразу не сообразил необычности случившегося: тетя Катя не позвонила, не приехала к нам, но послала за мной старенькую Ефимовну, а сама баба Василиса нежданно развела совсем не идущую ей конспирацию…

На даче, за большим столом в кухне, рядом с Катериной Васильевной сидели двое незнакомых мужчин. Увидев их, я сердцем своим истосковавшимся, я нутром своим почувствовал: они от мамы! От мамы они! Только я уже вырос. Только стал я сильнее. Только мог уже связать чувства в узел. Потому сумел спокойно поздороваться с гостями, сумел остаться мужчиной, о котором, возвратившись назад, (почему то именно так подумал: ВОЗВРАТИВШИСЬ туда откуда прибыли!) скажут они маме: сын–то ваш, Фанни Иосифовна, — мужчина уже. И мамино сердце на время перестанет мучиться из–за меня — уже не ребенка, которого оставила она — одного, незащищенного совершенно, — девять лет назад…

Я не сразу сообразил, что назад, к маме, они больше не возвратятся добровольно. Я не понял еще, что эти двое мужчин – как бы материнский крик детенышу, как бы голос ниоткуда. И так просто на него не ответить ответным криком–призывом.

Многого я тогда не знал и не понимал.

Приезжие оглядели меня внимательно, показалось даже – ревниво. Один — Капцевич Владимир Павлович — сразу пододвинул мне записку мамы, лежавшую перед Катериной Васильевной. Так же спокойно я прочел ее: «Катенька, Василиса! По–жалуйста, помогите подателям письма всем, чем возможно. Где Бена, Иосиф? Чувствую, знаю: Бабушка жива и мыкается по свету. У нас с папой все хорошо. Он рядом(?.В. Д). Дети мои! Где бы не были Вы, спешите, спешите творить добро! Спешите творить добро! Фанни».

Очень спокойно дочитал я записку. Но ведь маминым было письмо. И бумага. Она держала бумагу в своих руках. По бумаге — это было очень хорошо видно! — сочилась, пульсируя, мамина кровь. Так же, как по полу коридоров подвала в Варсонофьевском текла, растекалась ручьями кровь из только что пробитых пулями в затылок и проверочными — в висок — человеческих черепов…

День был тяжелым. Болела, раскалывалась от боли разбитая в таганском карцере голова. Ныли почки, битые в таганском карцере. Таганский карцер вдруг выплыл из полузабытья…

Яковлева прошла, сказала негромко, но со значением: не кляни, не кляни таганский карцер, он тебе жизнь спас, мальчик… Он жизнь тебе сохранил…

Еще отключалось зрение — будто кто–то серый, в фиолетовом дыму, дергал рубильник… А я оставался спокойным, я был уже мужчиной. И даже внимательно слушал рассказы другого гостя — доктора Саввина. Он (когда то?!!) работал с мамой…

(Но почему когда то?!). И рассказ его напоминал скорее некролог о великом хирурге и человеке; я же хотел услышать от этих людей о маме — где она, какая она, на чем спит, что ест. Я-то знал, как это важно в жизни её на Колыме (если она на Колыме?). Так, как немного погодя мои ленинградские сверстники знали… по какой стороне этой улицы надо ходить, чтобы не оказаться под обстрелом. Я мысли мамины хотел узнать. А Илья Борисович Саввин, пропавший для своих после Шахтинского дела, все читал, все читал некролог, погруженный, конечно же, в думу о собственном своем доме… Тут я услышал:

— Ваша мама просила, чтобы о ее записке никто, никто не знал! И неуверенно как то произнёс–добавил вдруг: ее усиленно «опекают», изводят сплошными каждодневными обысками…

Она предупреждает вас, чтобы вы были осторожны и никому не сообщали о ее письмах, если будут они когда либо приходить…