Площадь Разгуляй

Как–то около него я столкнулся тоже с одноклассником – Юрочкой Поляковым. Поляков, прозванный «Педером» за частое употребление этого слова, усиленно мылился к Доре. И как раз пытался проникнуть в дом. Его туда и в этот раз не пускали. Вообще, Регулярно били даже за настойчивость: Дора была пассией старшего Жданова. Но Педер был настырен и терпелив.

Вообще, был он презабавным представителем поколения, выпестованного в тридцатые годы. Той, в частности, мало освещаемой литературой и пропагандой его части, которая не могла не появиться в связи с настоятельным требованием времени. Ни в товарищах, ни, тем более, в школьных друзьях моих Педер не числился. Не мог числиться. В ту пору не просто инстинкт, но какой–никакой опыт подсказывал мне размер дистанции, на которую следовало к Полякову приближаться. Или подпускать его к себе. Да и сам Педер, не случись у него каких–то особых интересов ко мне, предпочел бы держаться как можно дальше от бывшего детдомовца и сына врагов народа. Но дело–то было сложнее: интерес друг к другу у нас возник. Обоюдный. Оба мы любили книги и много читали. Оба умели разыскивать чтиво в библиотеках и на развалах. Несколько различались принципы реализации увлечения. Полный хозяин библиотеки своей матери, где среди двух десятков тысяч томов было все — от греческих софистов до Розенберга и Гитлера, камуфлируемых обложками серии «Кулинария Средиземноморья», — он этим книжным эльдорадо пользовался своеобразно, по Мольеру: давал читать или даже дарил своим друзьям за деньги — 20 копеек за книжку в сутки, от 3–х до Тридцатки! (деньги тогда бешеные!). Если, конечно, на развале давали за нее рубль–полтора.

Я пользовался его услугами: у меня уже были собственные деньги — за работу в пекарне, в Географическом обществе, за разгрузку угля на Курской–сортировочной, за сногсшибательно оплачиваемую окраску штакетника ограды у сдаваемого павильона Грузии на Всесоюзной сельхозвыставке, а позднее – павильона сельхозмашиностроения.

К нашему с Аликом счастью, уже готовые павильоны выставки посетил Сталин. Пришел в свой грузинский павильон, поглядел на интерьер из марочных вин, подносов с фруктами, упаковок с чаем, прошел в совершенно умопомрачительный, неземной красоты зимний сад…

— Это что? — спросил он обалдевших от ужаса партийнохозяйственных вождей (на дворе свирепствовал всё тот же год 1938–й). — Это моя родина?!… Это лавка купца Кантаришвили в Кутаиси!

И отбыл, обиженный. Потенциальные враги народа разом кинулись перестраивать — и экспозицию, и сам павильон: надеялись, что пока пыль будет столбом, за ними не придут. Вот тут–то срочно, сию минуту, мгновенно (!!!) потребовались быстрые, ловкие, молодые руки. И мы включились в молотьбу!

Тем более, что после сталинского разноса разнес павильон механизации и примчавшийся Молотов. И там нужно было красить новые улицы штакетника. Ну, а если вождь снова явится?!.. Штакетника на порядок прибавилось. Мы в тот год очень здорово работали. Еще здоровее зарабатывали! Слава родному советскому правительству и партии!.. Но и Юрочка Поляков здорово ощипал меня за книжки. Я даже поймал его: он всучил мне книгу… некоторое время назад куда–то исчезнувшую из моей библиотеки. Мелочь, у меня книги всегда воровали. Бабушка успокаивала: это юношеская клептомания, она проходит.

Педер знал не только цену книгам и маркам. Он торговал ответами на неизвестно как добываемые им экзаменационные во–просы. Между прочим, фамилия его мамы называлась точным до мелочности Степанычем рядом с фамилией Яковлевой, когда старик перечислял посетителей «тира» на Варсонофьевском. Все сходилось, тем более, что Варвара Михайловна Яковлева, моя детдомовская директриса и подруга Бубнова, была Юрочкиной маме коллега по Наркомпросу в 20–х годах. Очень оригинален был Педер в оценке своего отца, исчезнувшего в 1933–м, причем в прямой оценке — рублями…

— Что есть на весах истории мой папаша и что есть рубль? С папашей моим все ясно… А рупь? Рупь — это государственный казначейский билет, обеспечиваемый всеми активами советского банка! На рубле что оттиснуто? Оттиснуто: орел и решка, так? Теперь прикинем: сколько поколений бунтарей, смутьянов, демократов, революционеров, сколько лучших людей из народа сгнило на царской каторге, загнулось в тюрьмах, легло костьми на полях классовых битв революций и Гражданской войны? И весь этот шухер — ради того, чтобы на паршивом казначейском билете достоинством в один недостойный рупь был отшлепан однажды и воссиял — отныне и навечно — новый наш советский герб, где справа молот, слева серп! Значит… хочешь — жни, а хочешь — куй, всё равно получишь… А теперь прикиньте–ка: если на одну чашу весов истории кинуть моего папашу со всем его говном в 36–ти метрах дырявых потрохов, а на другую чашу – святой рупь?! А, педеры?!