Перунъ

Это былъ Павелъ Григорьевичъ Толстопятовъ, коренастый мужичина, съ рыжей, нечесанной и неопрятной бородой и налитыми чѣмъ-то тяжелымъ глазами, мѣстный прогорѣвшій помѣщикъ, а теперь послѣдователь, какъ онъ говорилъ, Льва Николаевича. Одѣтъ онъ былъ въ сѣрую, выцвѣтшую блузу, старые брюченки и ботинки изъ брезента; на кудлатой, уже сѣдѣющей и немытой головѣ ничего не было. Прочитавъ запрещенныя сочиненія Толстого, Павелъ Григорьевичъ бросилъ военную службу, отдалъ всю землю крестьянамъ, оставивъ себѣ только усадебный участокъ, на которомъ онъ хотѣлъ честно кормиться своимъ трудомъ. Но дѣло это не пошло и, поголодавъ, сколько поголодалось, онъ переселился съ семьей въ городъ и сталъ сочинять о Толстомъ всякія книги, такія же унылыя, тяжелыя и неумытыя, какимъ былъ и онъ самъ. И днемъ и ночью Павелъ Григорьевичъ проповѣдывалъ любовь ко всему живому и увѣрялъ всѣхъ, что и самъ онъ любить всѣхъ, даже враговъ. Ненавидѣлъ онъ только — но за то зеленой ненавистью — священниковъ, офицеровъ, землевладѣльцевъ, мясоѣдовъ, жандармовъ, ученыхъ съ ихъ ложной наукой, соціалъ-демократовъ, капиталистовъ, матеріалистовъ, полицейскихъ, барынь, аристократовъ, Максима Горькаго, правительство, Софью Андреевну, нотаріусовъ, артистовъ, Побѣдоносцева и тому подобныхъ идіотовъ и прохвостовъ. Тѣмъ же, кого онъ любилъ, онъ писалъ безъ ъ и безъ ѣ длинныя письма, которыя начинались неизсмѣнно «дорогой брат во Христе», а кончались: «с вегетаріанский привѣтом Павел Толстопятов».

— Здравствуйте… — сказалъ Павелъ Григорьевичъ, не подавая руки, такъ какъ это былъ только очень глупый буржуазный предразсудокъ. — Извините, что побезпокоилъ: я только на минутку, по дѣлу…

— Да проходите, проходите въ комнату… Какой церемонный!.. Вотъ садитесь-ка въ кресло попокойнѣе. Давненько вы къ намъ не заглядывали…

Павелъ Григорьевичъ, съ неудовольствіемъ осмотрѣвшись, сѣлъ. Константинъ Юрьевичъ съ нескрываемой насмѣшкой глядѣлъ на него своимъ наглымъ пенснэ и раскачивалъ ногой. Юрій Аркадьевичъ старался не видѣть позы сына и ласково смотрѣлъ на гостя.

— Дѣло вотъ въ чемъ… — тускло началъ Павелъ Григорьевичъ. — Какъ вы, конечно, знаете, Левъ Николаевичъ считаетъ въ дѣлѣ самосовершенствованія вегетаріанство «первой ступенью». Это вполнѣ понятно и только духовные слѣпцы могутъ оспаривать это. И вотъ мы съ женой рѣшили основать въ Древлянскѣ вегетаріанское общество и при немъ столовую. Но у насъ совершенно нѣтъ средствъ. И мы рѣшили обратиться къ вамъ съ просьбой о содѣйствіи…

— Но чѣмъ же могу я въ такомъ дѣлѣ помочь? — развелъ руками Юрій Аркадьевичъ. — Думаю, что на большой успѣхъ вамъ у насъ расчитывать нельзя: мы покушать любимъ по совѣсти… Хе-хе-хе…

— Какъ вы странно выражаетесь! Не по совѣсти надо сказать, а, напротивъ: безъ всякой совѣсти, вотъ какъ было бы нужно сказать. Предаваться обжорству, когда столько братьевъ-людей голодаетъ, проливать кровь животныхъ только для того, чтобы кусками ихъ труповъ набить себѣ животъ — по совѣсти! И, конечно, если мы начнемъ дѣло съ увѣреній, что оно не пойдетъ, то, конечно, оно и не пойдетъ… И потому я прошу васъ оставить другихъ въ сторонѣ, а отвѣтить мнѣ только лично за себя: согласны вы стать членомъ вегетаріанскаго общества?

— Ну, что же? Отчего же? — смутился старикъ. — Можно…

— Согласны вы быть членомъ-учредителемъ и внести на дѣло десять рублей?

— Десять это многонько… Хе-хе-хе… Рублика бы три, куда бы еще ни шло… А десять многонько…

Павелъ Григорьевичъ укоризненно покачалъ головой.

— Какія-то сабли по стѣнамъ, тыквы, шлемы, книжонки истлѣвшія, монетки… — показалъ онъ рукой на шкапы и полки. — На это средства у васъ есть, а на то, чтобы спасти милыхъ животныхъ отъ страданій и смерти, на это у васъ денегъ нѣтъ! Зачѣмъ завалили вы вашу безсмертную душу всѣмъ этимъ безсмысленнымъ хламомъ? Выбросьте вонъ всю эту рухлядь, освободите себя и отдайте намъ эту комнату подъ вегетаріанскую столовую…

Старикъ жалко заморгалъ глазами и не зналъ, какъ выпутаться: отказать — это для него было ножъ острый, а выбросить «мусоръ» — Господи помилуй, да какъ же можно такъ къ родной старинѣ относиться?

— Но па-азвольте… — нагло качая ногой, вмѣшался Константинъ Юрьевичъ. — Неужели же вы все еще носитесь съ вашимъ самоусовершенствованіемъ? Въ наше время это по меньшей мѣрѣ смѣшно…

— Да, я считаю не самоусовершенствованіе, какъ вы выражаетесь, а самосовершенствованіе единственнымъ правильнымъ путемъ для переустройства современнаго общества… — кротко сказалъ Павелъ Григорьевичъ.

— Не смѣю спорить! — язвительно склонилъ голову Константинъ Юрьевичъ, явно показывая, что спорить онъ и можетъ, и смѣетъ, но не хочетъ унижаться. Но путь этотъ… э-э-э… возьметъ вѣка, а человѣчество едва ли согласится ждать съ назрѣвшимъ переворотомъ до… греческихъ календарей!

— До какихъ календарей? — не понялъ гость.

— Я перевожу это съ латинскаго… — пояснилъ снисходительно Константинъ Юрьевичъ. — Ад календас грекас…

На лицѣ отца выразилось огорченіе.