Перунъ

Въ комнату вошелъ Константинъ Юрьевичъ, его сынъ, столичный журналистъ, худой, длинный, съ козлиной бородкой на какомъ-то тоже козлиномъ лицѣ и самоувѣренно, вызывающе закинутыми назадъ волосами. Костю выключили изъ пятаго класса древлянской гимназіи за организацію возмущенія пятиклассниковъ по поводу трудныхъ экстемпоралей по латинскому языку, но онъ нисколько не оробѣлъ и какъ-то удивительно скоро устроился сперва въ мѣстной газеткѣ, а потомъ перекочевалъ и въ столичную печать. И онъ имѣлъ извѣстный успѣхъ: его незнавшая никакихъ предѣловъ самоувѣренность производила чрезвычайное впечатлѣніе. Писалъ онъ о чемъ угодно и сколько угодно: и о земельномъ вопросѣ въ Новой Зеландіи, и о предстоящихъ выборахъ во Франціи, и о положеніи женскаго вопроса на Антильскихъ островахъ — причемъ онъ считалъ своимъ долгомъ, пользуясь удобнымъ случаемъ, выразить антильскимъ женщинамъ свои лучшія пожеланія успѣха въ героической борьбѣ, вполнѣ увѣренный, что его пожеланія доставятъ антильскимъ женщинамъ не мало удовольствія, — и о новыхъ завоеваніяхъ въ области воздухоплаванія, и о проблемахъ пола… И статьи его всегда были украшены цитатами на всѣхъ языкахъ міра — онъ не зналъ ни единаго — и приводилъ онъ ихъ всегда въ подлинникѣ. Тутъ было и «lasciate ogni speranza», и «sapienti sat», и «da der König absolut, wenn er euren Willen tut», и «to be or not to be», и «laisser faire», и «сказалъ Декартъ», и «какъ разъ справедливо замѣтилъ мой другъ Пашичъ», и рѣшительно все, что угодно. И былъ у него кромѣ того цѣлый арсеналъ ядовитыхъ русскихъ рѣченій: «умри, Денисъ, — лучше не напишешь!», «опускайся, куме, на дно…», «бѣда, коль сапоги начнетъ тачать пирожникъ!» и пр. И было въ безчисленныхъ статьяхъ его много задора, треска, яда, бойкости, всего, что угодно, но не было только одного: собственныхъ мыслей. Онъ весь былъ сотканъ изъ чужихъ, гдѣ-то отштампованныхъ мыслишекъ, которыя и скрѣплялъ онъ собственной ложью; ложь эта была у него чисто инстинктивной и такъ вошла въ привычку, что онъ совсѣмъ уже не замѣчалъ, что онъ все лжетъ, и лжи своей вѣрилъ больше всякой правды. Но это не только не мѣшало ему преуспѣвать, — наоборотъ, это-то болѣе всего и содѣйствовало его успѣху. Теперь онъ пріѣхалъ «отдохнуть» недѣльки на двѣ въ Древлянскъ, нагло смотрѣлъ на всѣхъ съ усмѣшкой черезъ пенснэ, и пенснэ его было нагло, и развязно качалъ онъ наглой ногой, и нагло разваливался, и не давалъ никому сказать и слова, ибо кто бы что бы ни говорилъ, все оказывалось глупо, не научно, а главное, отстало чрезвычайно. И каждымъ словомъ своимъ, каждымъ движеніемъ онъ какъ-то давалъ понять, что тамъ, вдали, онъ дѣлаетъ какое-то важное, огромное дѣло. Старикъ совсѣмъ пересталъ читать его статьи въ столичныхъ газетахъ, робѣлъ передъ нимъ и старые пріятели его — а пріятели ему въ городкѣ были всѣ — стали обходить уютный домикъ стороной…

— Ну, что? Все «Древлянской Сплетницей» пробавляетесь? — развалившись и нагло качая ногой, сказалъ Константинъ Юрьевичъ, усмѣхаясь на газету. — И охота тебѣ, папахенъ, съ такой дрянью возиться!

— Ну, ну, ну… — примирительно зажурчалъ старикъ. — Конечно, намъ за вами, большими кораблями, не угоняться, но мы хоть… того… сзади какъ, пѣтушкомъ… Хе-хе-хе-хе… Ты, брать, ужъ очень строгъ…

— Стро-огъ? Ха-ха… Да развѣ съ вами, мягкотѣлыми кадетами, можно быть «строгимъ»? Вы дѣтки благовоспитанныя, паиньки, которымъ нужно сладкой манной кашки, да смотрѣть, какъ бы лошадка не задавила, да какой чужой дядя не обидѣлъ… Ха-ха… Постой: къ тебѣ ползетъ какой-то благопріятель, кажется, надо спасаться… — заглянувъ въ окно, прибавилъ онъ.

— Ну! Не укусятъ… Мы народъ смирный… Хе-хе-хе…

— Ты знаешь, что всѣ эти божьи коровки совсѣмъ не по мнѣ… Ба, да это непротивленышъ!

— Можно? — раздалось опять отъ двери.

— Жалуйте, жалуйте, Павелъ Григорьичъ… Милости просимъ…

Гость былъ не изъ пріятныхъ, но Юрій Аркадьевичъ даль бы скорѣе четвертовать себя, чѣмъ обнаружилъ бы это передъ гостемъ.

— Сколько лѣтъ, сколько зимъ!..