Перунъ

Но въ послѣдніе годы вторглось въ эту тихую, сонную жизнь что-то совсѣмъ новое, небывалое и какъ будто враждебное. Началось дѣло это на Окѣ-матушкѣ. Вдругъ, откуда ни возьмись, явилась какая-то шустрая компанія чужихъ людей, поставила новыя пристани и пустила новые пароходы. Немудрящи были тѣ пароходишки, что раньше по рѣкѣ туда и сюда полозили, говорить нечего, и всѣ презрительно звали ихъ «горчишниками», и ворчали на владѣльца ихъ, купца Сорокина, что дорого онъ за все беретъ, но все же какъ-то сжились съ этими горчишниками, и съ цѣнами, и со всѣмъ порядкомъ. И вотъ вдругь явились новые, хорошіе и быстрые пароходы и рѣзко понизили на все цѣны. Сорокинъ-купецъ, мужикъ ндравный, уступить не захотѣлъ и тоже цѣны понизилъ: тамъ, гдѣ новые ловкачи цѣлковый брали, онъ везъ за восемь гривенъ теперь. Ловкачи понизили цѣну до полтинника, а Сорокинъ разомъ махнулъ на четвертакъ, тѣ гривенникъ, а Сорокинъ — даромъ! Весь край древлянскій прямо дыханіе затаилъ, глядя за этой совершенно новой для него борьбой, а она разгоралась все болѣе и болѣе: ловкачи объявили, что будутъ теперь народъ возить даромъ и каждому пассажиру кромѣ того будутъ даромъ же подавать стаканъ чаю съ лимономъ, а Сорокинъ громыхнулъ: даромъ и по стакану водки! Биткомъ набитые пароходы и горчишники бороздили рѣку туда и сюда, и на пристаняхъ народу было не пролѣзешь, и былъ здоровенный хохотъ, и пѣсня, и пьянство великое, и рѣзались пароходчики все дальше и дальше, пока Сорокинъ въ одинъ прекрасный день не померъ отъ удара съ горя, а семья его, раньше богатая, осталась безъ гроша. И сразу ловкачи-побѣдители, оставшись на рѣкѣ полными хозяевами, подняли цѣны такъ, что въ одно лѣто вернули всѣ свои убытки и стали грести денежки лопатой… А потомъ вскорѣ кто-то изъ молодыхъ купцовъ на окраинѣ города заводъ поставилъ: косы, серпы, подковы выдѣлывать, лопаты, гвозди, топоры и прочее, что всѣмъ надобно, и сталъ народъ у воротъ заводскихъ толпиться, гонясь за заработкомъ новымъ, и съ утра до ночи гремѣлъ и дымилъ заводъ на всю округу, и ужасныя точила его сѣяли среди рабочихъ чахотку, а съ ней попутно — нищету и горе. И случалось какъ-то разъ крѣпко взбунтовались рабочіе и побили окна на заводѣ, и отказались работать. Начальство казаковъ откуда-то пригнало, и была стрѣльба, и порка, и аресты, и высылки и великое разореніе и новое, еще горшее горе… И замутилась тихая жизнь древлянская до самого дна. Правда, и чай попрежнему благодушно пили древлянцы до седьмого пота, и сладко благоухала по пристанямъ антоновка, и ходили они по субботамъ въ баню и, блаженно распаренные, съ красными узелками и вѣниками подмышкой, шли они домой, чтобы опять и опять пить чай съ удивительнымъ вареньемъ вишневымъ, но точно вотъ дала древлянская жизнь какую то жуткую трещину и будущее древлянской земли зловѣще затуманилось… Но любовь къ своей землѣ сохранили древлянцы прежнюю…

И никто изъ всѣхъ нихъ не любилъ такъ родныхъ мѣсть, какъ Юрій Аркадьевичъ Лопушковъ, старенькій учитель исторіи въ мѣстной гимназіи и предсѣдатель мѣстной археологической комиссіи. Ему было за шестьдесятъ и за доброту его безконечную и за всегдашнюю готовность помочь всѣмъ и каждому прозвали его древлянцы Юріемъ Аркадьевичемъ Утоли-моя-печали, а другіе, насмѣшники, тѣ звали его Унеси-ты-мое-горе. Но и насмѣшники, и добродушные всѣ шли къ нему со всякой бѣдой своей, а онъ усадитъ, поглядитъ въ глаза, по плечу потреплетъ, чайкомъ попоить, — глядь, а бѣда-то ужъ не такой страшной кажется и горе помягчаетъ. Былъ Юрій Аркадьевичъ роста небольшого, съ эдакимъ пріятнымъ брюшкомъ, весь въ небольшихъ, добрыхъ морщинкахъ, съ большой серебряной бородой. Говорить онъ любилъ главнымъ образомъ о древлянской старинѣ и улыбался при этомъ ясной, дѣтской улыбкой. Въ одной изъ тихихъ, зеленыхъ уличекъ былъ у него свой тихій сѣренькій особнячекъ, конечно, съ садикомъ, въ которомъ, конечно, были и вишни, и антоновка, и старенькая, зеленая бесѣдка подъ черемухой, гдѣ Юрій Аркадьевичъ любилъ въ теплое время чайку попить и поблагодушествовать съ пріятелями въ тихой бесѣдѣ о старинѣ.