Перунъ

— Максимъ Максимовичъ, батюшка, хорошій мой, вы прямо, можно сказать, на любимую мою мозоль наступили! — сразу всполошился Юрій Аркадьевичъ. — Самъ я живу, благодареніе Господу, надо бы лучше, да ужъ некуда, а какъ только про это вотъ ночью вспомню, такъ до утра и не сплю… Вѣдь, во истину, положеніе-то народа нашего ужасное, дорогой Максимъ Максимовичъ! И не столько бѣдность его страшна мнѣ — у насъ, слава Богу, онъ живетъ въ относительномъ достаткѣ, — а это вотъ самое, на что вы изволите указывать. Какъ и когда это съ нимъ сдѣлалось, и понять не могу, а сдѣлалось что-то очень нехорошее. Фабрика? Солдатчина? Города? Вѣрно… Но почему же онъ оттуда приноситъ домой только глупость и грязь?.. Загвоздка!.. А гдѣ же церковь? А школа? А власть? Вотъ у меня сынъ есть, вы его видѣли… — вдругъ понизилъ онъ голосъ. — Большой онъ революціонеръ… Да и вся молодежь по этой дорожкѣ пойти норовитъ… И вотъ сотни разъ говорилъ я имъ: будьте осторожны, ребята! Нельзя изъ такого матеріала ничего путящаго выстроить… Опять, какъ въ 905, ничего у васъ не выйдетъ. Подумайте, разсудите!.. Нѣтъ, и ухомъ не ведутъ!.. Да что: старики, и тѣ правды знать не хотятъ!.. Вотъ какъ-то разъ раздумался я про все это ночью и рѣшилъ написать эдакую небольшую замѣточку о мужикѣ нашемъ, съ которымъ я бокъ-о-бокъ всю жизнь прожилъ: вѣдь покойный мой папаша священникомъ тутъ въ селѣ Устьѣ былъ… Пусть прочитаютъ, думаю, пусть знаютъ, какъ обстоитъ дѣло. И что же? — Юрій Аркадьевичъ покраснѣлъ стыдливо. — Ни здѣсь, ни въ столичныхъ газетахъ не удалось мнѣ помѣстить своей замѣточки! Вонъ сынъ мой что хочетъ печатаетъ, и ничего, а мнѣ нельзя. И меня же, какъ дурачка какого, — вотъ истинное слово! — высмѣяли… Хотите, я прочитаю вамъ эту замѣточку?

— Сдѣлайте милость, Юрій Аркадьевичъ… — сказалъ профессоръ. — Очень обяжете….

Трясущимися отъ волненія руками Юрій Аркадьевичъ самъ зажегъ свою лампу, — уже смеркалось, — досталъ изъ стола жиденькую рукопись и обратился къ гостямъ стыдливо:

— Вы ужъ не взыщите на старикѣ, господа…. Какой я писатель? Это только такъ, стариковскія думы ночныя… А только хотѣлось пользу принести, разъяснить… Ну, назвалъ я свою статейку: «Что такое нашъ дядя Яфимъ? — опытъ характеристики древлянскаго крестьянства»…

Старикъ откашлялся смущенно и, далеко отставивъ отъ себя свою рукопись и замѣтно волнуясь, началъ читать. Сперва далъ онъ простое, но толковое описаніе хозяйственнаго положенія мѣстнаго крестьянства: торжество рутины въ его хозяйствѣ, тяжелая и вредная власть «міра», пьянство и вытекающее отсюда убожество среди обильнаго обезпеченія землей, попутно отмѣтилъ онъ деликатно и съ оговорками безпомощность земства въ его работѣ и враждебное отношеніе къ нему крестьянства, отмѣтилъ всю недостаточность правительственнаго попеченія о крестьянствѣ.

«Безрадостная картина! — продолжалъ старичекъ своимъ мягкимъ говоркомъ на о. — Но еще безрадостнѣе будетъ впечатлѣніе, если мы заглянемъ повнимательнѣе въ душу дяди Яфима….»

Онъ нарисовалъ широкую и жуткую картину неимовѣрнаго пьянства, безпробуднаго невѣжества народнаго — въ области общественной, даже въ области чисто земледѣльческой и въ особенности въ области религіозной — и вдругъ, прервавъ себя, зашепталъ горячо и боязливо:

— И знаете что, дорогой мой Максимъ Максимовичъ? Я долженъ покаяться предъ вами чистосердечно: я словно въ ересь про себя, тайно начинаю впадать. Изъ году въ годъ твержу я въ гиманазіи мальчишкамъ, что принятіе христіанства и распространеніе въ старину монастырей по Руси содѣйствовало просвѣщенію ея, а какъ только приглядишься къ дѣлу поплотнѣе, такъ и начинаетъ одолѣвать сомнѣніе. Господи помилуй, вѣдь, почитай, тысячу лѣтъ просвѣщають батюшки народъ, а гдѣ же результаты? Послушаешь нашихъ мужичковъ-то — волосъ, вѣдь, дыбомъ становится!..

И, поглядѣвъ испуганными, вопрошающими глазами на своихъ смущенныхъ и притихшихъ собесѣдниковъ, Юрій Аркадьевичъ опять взялся за свою тетрадочку и дрожащимъ отъ сдержаннаго волненія голосомъ продолжалъ: