Перунъ

«Но не это самое тяжелое и самое жуткое въ дядѣ Яфимѣ, — самое жуткое въ немъ это отсутствіе какой бы то ни было твердой вѣры, тѣхъ „устоевъ“, которые открыли въ немъ разные фантазеры-народники: онъ ставить свѣчку Миколѣ-угоднику, а черезъ десять минутъ издѣвается надъ попомъ, онъ подаетъ семитку нищему и бьетъ полѣномъ не только лошадь — по плачущимъ глазамъ, какъ сказалъ великій писатель нашъ, Ф. М. Достоевскій, — но и жену, а въ нашемъ древлянскомъ краѣ онъ самъ про себя говоритъ, что „нашъ народъ — невѣрный“, что онъ „отца съ матерью за грошъ продастъ да еще сдачи попроситъ“. Онъ чувствуетъ себя какимъ-то отпѣтымъ, и хвалится этимъ, и неустрашимо заявляетъ свое „право на безстыдство“, по выраженію того же Ф. М. Достоевскаго… Послушайте новыя сказки народныя, учтите ту гнуснѣйшую ругань, безъ которой онъ не умѣетъ ступить и шагу и которой не знаетъ ни одинъ народъ въ мірѣ, вслушайтесь въ его „частушки“, безсмысленныя и циничныя, которыя такъ быстро, такъ незамѣтно подмѣнили его старую поэтическую и прекрасную пѣсню, вглядитесь въ пьянство это безпробудное и у васъ волосъ дыбомъ станетъ….

Интеллигенція кричитъ объ ужасномъ положеніи народа, но она главное свое вниманіе сосредоточиваетъ на его матеріальномъ разореніи, между тѣмъ положеніе его въ сто разъ хуже, чѣмъ думаетъ интеллигенція, потому что онъ какъ-то душу свою человѣческую потерялъ. Но этого она не только не видитъ, но и не желаетъ видѣть. Она изображаетъ мужика то соціалистомъ, то анархистомъ, то толстовцемъ, а все это — ложь! Онъ не анархистъ, не соціалистъ, не толстовецъ, онъ — съ болью сердца пишу я это! — прежде всего пьяница, сифилитикъ, матерщинникъ и хулиганъ. Въ этомъ — самое страшное, а совсѣмъ не въ его матеріальной необезпеченности, какъ она ни тяжела, какъ она ни ужасна. И болѣзнь эта тѣмъ страшнѣе, что ее упорно замалчиваютъ, ея никто не хочетъ внать… Урокъ 905 для всѣхъ — и для правительства, и для культурныхъ классовъ, и для самого народа — прошелъ безрезультатно и всѣ снова изъ всѣхъ силъ вызываютъ духа тьмы. А я говорю: если шквалъ 905 повторится еще разъ, то, можетъ быть, мы и не выплывемъ. На видъ могучъ корабль россійскій, но я кричу всѣмъ: экипажъ корабля никуда не годится и бури онъ не выдержитъ… И вотъ, одинъ въ тишинѣ ночи, спрашиваю я себя: куда же идетъ нашъ народъ? Чего онъ хочетъ? Что съ нимъ и съ нами будетъ? И не нахожу отвѣта и чувствую, какъ меня охватываетъ страхъ, и хочется мнѣ крикнуть: ратуйте всѣ, кто еще въ Бога вѣруетъ, кто любитъ Россію, кто, наконецъ, просто не хочетъ гибели своимъ близкимъ и самому себѣ!»

Юрій Аркадьевичъ, сильно взволнованный, замолчалъ. Наступило тяжелое молчаніе.

— И я могу подтвердить, что нѣтъ въ этой картинѣ ни единой невѣрной черты… — сказалъ тихо Андрей. — И я тысячи разъ ломалъ себѣ голову; почему получилось то, что получилось, и не нашелъ достаточно убѣдительнаго отвѣта. Революціонеры винятъ во всемъ правительство. И я думаю, что во многомъ виновато оно, но все же мнѣ думается, что и мы какъ-то во всемъ этомъ виноваты… Весь вопросъ только въ томъ, былъ ли народъ раньше лучше?… Историческіе документы не очень въ этомъ убѣждаютъ…

Юрій Аркадьевичъ одобрительно кивалъ головой — не одобрить хорошаго человѣка было бы прежде всего невѣжливо, — а Максимъ Максимовичъ что-то напряженно думалъ: неуютно ему было какъ-то въ XX вѣкѣ, не дома какъ-то былъ онъ въ немъ….

— Есть въ средѣ крестьянства одно явленіе, которое меня очень тревожитъ, — сказалъ Юрій Аркадьевичъ. — Все, что появляется среди мужика даровитаго, предпріимчаваго, дѣятельнаго, все это уходитъ изъ деревни или въ интеллигенцію, или въ круги торговые и промышленные и очень скоро порываетъ съ деревней всѣ связи. Происходитъ какое-то постоянное усѣкновеніе главы крестьянства… И какъ остановить этотъ исходъ «головки», я не знаю…

— Во всякомъ случаѣ революція безсильна сдѣлать тутъ что-нибудь… — сказалъ Андрей. — И вообще попытки революціонеровъ поправить дѣло путемъ революціи меня смущаютъ… — продолжалъ онъ задумчиво. — Нашъ 905 напугалъ меня. Если революціи суждено побѣдить, то побѣдить она можетъ, только опираясь на нравственное начало, а у насъ она всегда и прежде всего стремится совсѣмъ освободить человѣка отъ власти нравственнаго начала. Вспомните не только Пугача или Разина, вспомните 905 съ его «все позволено»… Я понялъ бы и принялъ только ту революцію, которая цѣлью своей поставила бы поднятіе человѣка на до тѣхъ поръ невѣдомую нравственную высоту….

— Но развѣ безъ революціи это невозможно? — тихо сказалъ профессоръ Сорокопутовъ.

— Я, пожалуй, не точно выразился: революція только и должна состоять въ этомъ подъемѣ человѣка на высшую нравственную ступень…

Тихая бесѣда затянулась до глубокой ночи.

— А вы знаете что, глубокоуважаемый Юрій Аркадьевичъ? — говорилъ, прощаясь, профессоръ. — Дайте-ка мнѣ ваше писаньице съ собой — я хочу помѣстить его въ столичныхъ газетахъ. Кое-какія связи у меня есть. И я думаю, что поставить этотъ важный вопросъ на обсужденіе общества было бы полезно…