Перунъ

Деревни, которыя, какъ Вошелово или Мещера, стояли по опушкѣ огромной Ужвинской казенной дачи, жили очень зажиточно. Первоисточникомъ ихъ благосостоянія былъ лѣсъ. Каждую осень, какъ только падетъ снѣжокъ, крестьяне изъ дальнихъ деревень выѣзжали въ лѣсъ на заработки, а чтобы не возвращаться домой каждый день, становились они со своими лошадьми «на фатеру» по подлѣснымъ деревнямъ. Благодаря этому въ деревняхъ скоплялось къ веснѣ огромное количество навоза, поля получали великолѣпное удобреніе и давали обыкновенно прекраснѣйшіе урожаи. Скота у этихъ мужиковъ было вдоволь и скотъ былъ сытый и веселый, стройка хорошая, прочная, ладная и одѣвались по этимъ деревнямъ форсисто. Благосостоянію крестьянъ очень способствовало и то обстоятельство, что всѣ эти подлѣсныя деревни были небольшія, дворовъ восемь, десять, много пятнадцать, а поэтому сходы не горлопанили, а занимались дѣломъ и хозяйственные мужики, легко сговорившись между собой, держали немногихъ пьяницъ и лежебоковъ въ ежевыхъ рукавицахъ. Изъ другихъ, удаленныхъ отъ лѣса деревень много народу уходило въ города на заработки, — каменщиками, штукатурами, шестерками, прикащиками и пр., — и тамъ поэтому народъ «шатался въ корнѣ»; здѣсь этого явленія могло бы и не быть, — народъ былъ сытъ и доволенъ, — но тѣмъ не менѣе повѣтріе это захватывало некрѣпкія души и здѣсь, и здѣсь многіе не желали больше «пнямъ молиться» и рвались въ города, чтобы «вытти въ люди», т. е. носить манишки крахмальныя, штаны тпруа и махать тросточкой…

Послѣ ночной грозы мещерскіе мужики, празднуя Духовъ День, съ удовольствіемъ бездѣльничали: грѣлись на солнышкѣ, чесали языки, смѣялись по заваленкамъ и безперечь дули чай: кто съ жирнымъ топленымъ молокомъ, кто съ лимончикомъ, а кто и съ ланпасе. Какъ всегда собрался народъ и подъ окнами большого, шикарнаго, прямо купеческаго дома Петра Ивановича Бронзова, бывшаго москвича. Домъ этотъ былъ въ восемь большихъ — по городскому — оконъ по улицѣ, выкрашенъ весь въ темно-зеленую краску и заплетенъ причудливой рѣзьбой сверху до-низу, что стало-таки въ копеечку. Изъ оконъ смотрѣли на улицу цвѣты всякіе и весело и парадно горѣли на солнышкѣ мѣдные, ярко начищенные приборы оконъ и дверей. Все было крѣпко, богато и гордо.

Петръ Иванычъ, небольшого роста, жирный и мягкій, какъ котъ, съ круглымъ и бритымъ лицомъ, въ просторной чесучовой парѣ — ну, чистый вотъ баринъ, глаза лопни! — только что всталъ послѣ полуденнаго отдыха, побаловалъ себя рюмочкой охотницкой мадерки — онъ былъ большой сластена, — и вышелъ къ собравшимся мужикамъ посидѣть. Встрѣтили его мужики, какъ всегда, съ великимъ почетомъ. И какъ всегда, очень скоро слово мірское осталось за Петромъ Ивановичемъ и сталъ онъ разсказывать мужикамъ о вольномъ и благородномъ житьѣ московскомъ: онъ былъ въ Москвѣ главнымъ поваромъ въ Эрмитажѣ, хорошо принакопилъ и теперь на старость вернулся въ Мещеру, на родину, доживать свой вѣкъ на спокоѣ. Поговаривали было легонько, что изъ Москвы будто попросила его полиція за какія-то темныя дѣлишки съ векселями — онъ занимался и дисконтомъ полегоньку, — но вѣрнаго тутъ никто не зналъ ничего, а и зналъ бы, такъ это нисколько не уменьшило бы уваженія мещерцевъ къ ихъ удачливому земляку, — напротивъ…