Перунъ

А въ это время, на другомъ концѣ лѣса, надъ зачарованной рѣкой, въ тихіе часы, когда старыя монахини при робкомъ свѣтѣ восковыхъ свѣчекъ и лампадъ умерщвляли свою плоть — въ ночные часы нечистая сила особенно сильна, — бдѣніемъ, молитвами и чтеніемъ старыхъ пахучихъ книгъ съ прозеленѣвшими мѣдными застежками и выцвѣтшими лентами между полуистлѣвшихъ страницъ, на окнѣ своей келійки сидѣла молоденькая монахиня и, поднявъ прекрасное лицо въ звѣздное небо, то думала о чемъ-то, то грѣховно мечтала. Холодные годы сиротства въ раннемъ дѣтствѣ, потомъ долгіе годы Смольнаго, потомъ эта страшная катастрофа въ семьѣ любимой тети, когда погибла такъ ужасно вся ея семья, потомъ этотъ уходъ вмѣстѣ съ нею отъ міра въ тихую обитель: она всегда была очень религіозна и шагъ этотъ не былъ особенно труденъ ей. И вотъ вдругъ среди темныхъ лѣсовъ, за бѣлыми старинными стѣнами налетѣло на нее нежданно-негаданно это искушеніе: неужели, неужели правда то грѣшное счастье, о которомъ говорятъ ей всегда эти черные, полные огня глаза? Неужели правда?… И она пробовала молиться, и она пробовала спать, и она пробовала читать древнія пахучія книги съ прозеленѣешими застежками, но не могла ни спать, ни читать, ни молиться и вся отдалась колдовству этой теплой, ласковой лѣтней ночи, и радовалась, и отчаивалась, и не знала, что дѣлать…

VII. — ШЕСТВІЕ БОГА

Старая игуменья не только ничего не имѣла противъ удаленія Перуна, но, наоборотъ, настаивала, чтобы его поскорѣе убрали подальше.

— Ну его… — говорила она и въ лицѣ ея была какая-то странная брезгливость. — Увезите поскорѣе, развяжите руки… Тоже сокровище!..

Андрей подрядилъ одного изъ пріѣхавшихъ помолиться крестьянъ, общими усиліями взвалили восскресшаго бога на телѣгу, — она была совсѣмъ почти такая, какъ и тысячу лѣтъ тому назадъ, — и, сопровождаемый шутливымъ прощаніемъ толпы любопытныхъ, Перунъ переѣхалъ на паромѣ на ту сторону и солнечными дорогами и шумными деревнями медленно поѣхалъ по родной землѣ въ невѣдомое. Вездѣ шумѣла разряженная молодежь, все носившая красиво убранныя березки.

— Стукана везутъ!.. — кричали веселые голоса встрѣчнымъ и поперечнымъ. — Въ рѣкѣ пымали… Ахъ, батюшки, вотъ чуда-то! Глядите, глядите: и руки, и морда человѣчья, все, какъ слѣдоваитъ… И откедова онъ такой взялся?…

И, окруженная пестрымъ вѣнкомъ молодежи, телѣга, не торопясь, двигалась вечерѣющими дорогами къ «Угору».

— Тпру! Съ какимъ товаромъ? — весело крикнулъ, видимо, подгулявшій встрѣчный мужикъ съ рыже-красной бородой, останавливая свою бѣлую, впразелень, кляченку.

— Стукана водяного веземъ! — весело кричали со всѣхъ сторонъ. — Въ рѣкѣ пымали: въ Оку плылъ. А мы переняли…

Мужикъ на ходу подивился на Перуна.

— И я тоже, не хуже вашего, мертвое тѣло везу… — заржалъ онъ, скаля бѣлые, крѣпкіе зубы. — О. Настигая… Такъ наклевался у насъ, что одно слово: ни вдыхнуть, ни выдьіхнуть…

— Кого? Кутилкина? Запьянцовскаго? Га-га-га-га… — раскатилась толпа.

Дѣйствительно, въ телѣгѣ, обративъ къ сіяющему небу маленькое, сморщенное, съ курносымъ, краснымъ носикомъ лицо, храпѣлъ на свѣжемъ сѣнѣ старенькій попикъ отъ Устья, о. Евстигнѣй, великій грѣховодникъ передъ Господомъ и большой весельчакъ. Тѣ, кто помоложе и позубастѣе, звали его Настигаемъ, Достигаемъ, Запьянцовскимъ, Кутилкинымъ, а тѣ, кто посолиднѣе и кто не хотѣлъ очень ужъ компрометировать духовенство, тѣ величали его «попикомъ непутнымъ». Часть молодежи, которой стуканъ уже успѣлъ надоѣсть, увязалась за телѣгой огненнаго мужика и два шествія съ шумомъ разошлись: одна толпа плясала и дурачилась вкругъ воскресшаго Перуна, а другая, съ березкой, вкругъ пьянаго до безчувствія попика. А въ небѣ ярко сіяло склонявшееся къ вечеру солнце — казалось, что добрый Дажьбогъ, ухватившись обѣими руками за толстый и круглый животъ свой, громко хохоталъ надъ шумными забавами зеленой, его милостью счастливой земли… И шедшій за Перуномъ Андрей почувствовалъ, что въ душу его запала отъ этой встрѣчи Перуна съ пьянымъ Настигаемъ среди солнечныхъ полей какая-то большая, но совсѣмъ еще смутная мысль, которую онъ старался выявить яснѣе, но напрасно…

И, шумя веселымъ шумомъ, шествіе ввалилось на широкій, заросшій и немножко точно грустный дворъ угорской усадьбы. Андрей рѣшилъ поставить Перуна около своей любимой старой бесѣдки, надъ сонной, затканной бѣлой кувшинкой Старицей, на уцѣлѣвшемъ цоколѣ, на которомъ когда-то стояла теперь совсѣмъ развалившаяся богиня Флора съ цвѣтами въ подолѣ, среди густо разросшагося шиповника и жасмина и высокихъ, теперь точно сметаной облитыхъ черемухъ. Молодежь разомъ подхватила стукана на руки и со смѣхомъ понесла его старымъ паркомъ къ бесѣдкѣ.

— Во, важно… — раздавались голоса, когда Перунъ сталъ на свое мѣсто. — Такъ вотъ пущай и стоитъ… Тутъ ему гоже: вся земля видна съ горы-то… А теперь угощай, давай, дѣвокъ-то, Андрей Палитычъ: нельзя, старались…