Перунъ

Проснувшійся послѣ тысячелѣтняго сна Перунъ долго вглядывался своими каменными глазами въ бездны вздрагивающаго отъ дальнихъ зарницъ неба, гдѣ паслись раздольно, какъ и встарь, свѣтлыя стада Велесовы, вслушивался въ звуки весны, принюхивался къ запахамъ ея пьянымъ… Да, да: то же небо, тотъ же звенящій шумъ старыхъ деревьевъ, тѣ же раскаты царя-музыканта, соловья, надъ завороженными водами, тотъ же шелестъ растущихъ травъ, и звонъ боевой комариныхъ полчищъ, и упоительный духъ черемухи, и царить въ небѣ всесильная чаровница, пресвѣтлая Мокошь, и бултыхается въ серебряной Старицѣ озорникъ Водяной… Все то же, какъ было! А онъ-то думалъ, что его царство кончилось!.. И на каменномъ, загадочномъ лицѣ воскресшаго бога — бога грозъ, бога страсти, бога жизни широкой и вольной и горячей, — сильнѣе проступило выраженіе благосклонной силы, величія и тайны…

Изъ зеленой путаницы водорослей вылѣзла толстая лягушка и, вскарабкавшись на холодный камень, удобно усѣлась и, глядя на свѣтлый ликъ Мокоши пресвѣтлой, стала съ удовольствіемъ квакать. Къ ней присоединилась другая, третья, сотая, тысячная и вотъ вся Старица, всѣ луга заливные, всѣ тихія озера пойменныя огласились этой музыкой вешней, музыкой любви, и колдунъ-соловей искуссно вплеталъ въ нее свои яркія, горячія гирлянды…

И вдругъ за лѣсами глухо проворчалъ громъ. Страстно вздрогнуло небо отъ молніи дальней и — снова громъ. И еще, и еще… Темная туча медленно, увѣренно, спокойно, гася звѣзды серебристыя, затягивала небо. Пробѣжалъ, шумя вершинами, теплый вихрь и снова, послѣ синей молніи, раскатился громъ, — совсѣмъ близко, за Старицей, надъ гулкими лѣсами. Затихли лягушки, затихли соловьи и были слышны только тугіе порывы набѣгавшаго вѣтра, точно испуганный лепетъ листьевъ, да гдѣ-то на крышѣ тревожно бился оторвавшійся листъ желѣза.

Горбунья Варвара полозила изъ комнаты въ комнату, зажигая вездѣ лампадки, на лицѣ ея былъ страхъ и какая-то зловѣщая радость, точно она хотѣла сказать всѣмъ: ну, что? довертѣлись?

— Святъ, святъ, святъ… — шептала она, крестясь при каждой вспышкѣ молніи. — Гнѣвъ-то Господень!.. Воо, опять молонья… Святъ, святъ, святъ…

Наташа, какъ ласточка, все вилась вокругъ комнаты Андрея, и боялась, и не могла уйти, и въ глазахъ ея то и дѣло наливались крупныя слезы…

Молніи слѣдовали одна за другой почти безпрерывно, — бѣлыя, золотыя, зеленыя, синія, красныя… — громъ не умолкалъ ни на мгновенье, то удаляясь, то приближаясь, то оглушая страшными взрывами, отъ которыхъ, казалось, сотрясалась земля и все живое невольно затаивало дыханіе. Казалось, точно пробовалъ воскресшій Перунъ свою силушку старую, словно торжественно, въ буйномъ веселіи праздновалъ онъ свое возвращеніе къ жизни, къ родной землѣ… И застучали по стекламъ первыя, крупныя капли теплаго дождя, забарабанило дружно и весело по крышѣ и вдругъ властный, ровный, бархатный шумъ дождя потопилъ всѣ звуки. Молніи вздрагивали все такъ же часто, но громъ сталъ какъ-то менѣе яростенъ и слышно было, какъ все оживало въ теплой тьмѣ. И старый Корнѣй, радостно фыркая, крякая, вздыхая, съ наслажденіемъ мылъ по своей привычкѣ подъ трубой, душистой и теплой дождевой водой и лицо, и шею, и руки, и все приговаривалъ:

— Во, важно! Экая благодать!.. Вотъ милость-то Божья… Не вода, а одно слово шелкъ… Варварушка, ты что же не умоешься? Сразу на двѣсти лѣтъ помолодѣешь… А я погляжу, погляжу да и посватаюсь… А?

— Тьфу, грѣховодникъ старый! — отгрызалась горбунья. — Имъ все ни по чемъ — какой народъ пошелъ!.. Святъ, святъ, святъ…

Гроза затихала. По парку шелъ немолчный шепотъ капель. Въ широко распахнутыя окна свѣжими потоками лился упоительный, весь пропитанный ароматами воздухъ. Въ прорывы черныхъ тучъ иногда выкатывалась свѣтлая луна и тогда лохматые края тучъ одѣвались въ блѣдное золото. Въ глубинѣ парка смутно среди облитыхъ сметаной черемухъ выступали очертанія отдыхающаго теперь Перуна. И проглянули звѣзды, и раскатилась опять соловьиная пѣснь, чистая, серебряная, точно омытая ливнемъ… А когда разсвѣло и встало опять яркое солнце, и вся земля засверкала алмазами и жемчугами, и закурилась ароматами, какъ гигантская жертвенная чаша, мужики выходили со дворовъ на околицы и, радостно глядя на пышно цвѣтущіе сады и луга и поля, все сладострастно пожимали плечами и повторяли еще и еще:

— Экая благодать Господня… Не надышишься! А рожь-то, рожь-то, кормилица… Ну, и послалъ Господь милости…

И всѣ были ласковы и любовны и готовы къ умиленію и душамъ ихъ было тѣсно въ груди: имъ хотѣлось летать…

VIII. — МОСКВИЧЪ