Перунъ

— По времени такъ что и пора… — сказалъ Петръ Ивановичъ, глядя изъ-подъ руки въ пойму. — Ну, я такъ полагаю, что онъ телеграммой упредилъ бы заблаговременно…

— Что же, съ супругой пожалуетъ?

— Хотѣлъ съ супругой…

— Вотъ бы любопытно на мериканку-то поглядѣть, какія онѣ такія бываютъ… А какъ онъ, Лексѣй-атъ Петровичъ, съ ей разговариваетъ?

— Какъ разговариваетъ?.. Такъ по американски и разговариваетъ…

— Ты гляди, братецъ мой, какъ человѣкъ произошелъ, а? — заговорили мужики. — Енжинеръ, деньги гребетъ видимо-невидимо, на мериканкѣ женился… А что, Петръ Ивановичъ, какъ, мериканцы-то въ Бога вѣруютъ? Али, можетъ, нехрещеные какіе? Во, говори съ дуракомъ! Чай, они не турки…

Тройка гнѣдыхъ, вся въ мылѣ, ворвалась въ сѣренькую околицу маленькой и тихой Мещеры, въ бурѣ захлебывающихся звуковъ подлетѣла къ дому Петра Ивановича и ямщикъ, округливъ руки, лихо осадилъ коней:

— Тпру… Пожалуйте…

— Онъ… Онъ и есть, Лексѣй Петровичъ… — взволновались всѣ, вставая. — Ишь ты, чисто вотъ габернатуръ… А мериканка-то, — гляди, гляди, братцы…

— Алешенька… да что же это ты не упредилъ насъ?.. — заторопился навстрѣчу сыну Петръ Ивановичъ. — Мамаша, мамаша! — крикнулъ онъ оборачиваясь, въ окна. — Скорѣе: Алешенька пріѣхалъ…

— Иду ужъ, иду… — сіяя всѣмъ своимъ толстымъ, добродушнымъ лицомъ, торопилась отъ дому маленькая, круглая Марья Евстигнѣевна или, какъ ее всѣ добродушно звали, Стегневна.

Изъ коляски между тѣмъ вышелъ Алексѣй Петровичъ, высокій, худой, съ бритымъ лицомъ, лѣтъ за тридцать, въ широкомъ, дорожномъ пальто и пестромъ картузикѣ «съ нахлюпкой», и помогалъ выбраться своей женѣ, красивой женщинѣ, тоже въ широкомъ пальто и длинной вуали, которая окружала ея голову нѣжно-синимъ облакомъ. Алексѣй Петровичъ, улыбаясь однѣми губами — въ глазахъ его стояла не то большая усталость, не то какое-то особенное, тяжелое равнодушіе ко всему, — обнялся съ взволнованными родителями и представилъ имъ свою жену.

— Ну, вотъ… Прошу любить и жаловать… — сказалъ онъ. — Только вотъ бѣда: по-русски то она не говорить ни слова…

Старики не посмѣли расцѣловаться съ невѣсткой. Та, улыбаясь имъ ласково всѣми своими бѣлыми зубами, энергично, съ какимъ-то вывертомъ, дернула ихъ за руки и что-то проговорила вродѣ какъ по-птичьи.

Старики, смущенные и сіяющіе, только кланялись.

— Ну, земляки, здравствуйте… обратился къ крестьянамъ Алексѣй Петровичъ. — Какъ живете-можете?

— Здрастовай, Лексѣй Петровичъ… — раздались голоса. — Съ пріѣздомъ! Въ кои-то вѣки собрался на родину… Мы ужъ думали, забылъ ты про насъ совсѣмъ въ Америкѣ-то своей… А постарѣлъ, постарѣлъ, говорить нечего… Чудакъ-человѣкъ, извѣстно: заботы…

Одинъ, посмѣлѣе, поздоровался съ гостемъ за руку, за нимъ другой и Алексѣй Петровичъ, здороваясь, обошелъ всѣхъ. Сбѣжавшіяся между тѣмъ со всѣхъ концовъ бабы и ребята во глаза на мериканку. На лицахъ ихъ было жестокое разочарованіе: она была, какъ и всѣ бабы, только что тонка ужъ очень, да говоритъ чудно, по-птичьему. А то ничего, вальяжная барыня…

— Ну, жалуйте, жалуйте въ домъ, гости дорогіе… — повторяла сіяющая Стегневна. Ужъ не знаю, какъ и величать ее, женушку-то твою…

— Зовутъ ее Мэри Бленчъ… — отвѣчалъ сынъ. — А вы зовите… ну, хоть Машей, что ли…

— Гришакъ, ты что ротъ разинулъ? — строго прикрикнулъ Петръ Ивановичъ. — Тащи вещи въ домъ… Живо!

Гришакъ съ полнымъ усердіемъ взялся за желтые чемоданы и баульчики съ блестящимъ никелевымъ приборомъ, за пестрые пледы, за шляпные футляры. Толстая Марфа, кухарка, съ красными лакированными щеками, и работникъ Митюха, молодой парень съ совершенно бѣлыми рѣсницами и волосами и сонными глазами, помогали ему, а Марфа уже бурчала на Гришака:

— Да ты тише… Нѣшто можно такъ съ господскими вещами обходиться? Обломъ!.. Ты мужикомъ-то не будь, а норови какъ поаккуратнѣе…

— Ну, вотъ что, милой… — обратился Петръ Ивановичъ къ ямщику, здоровому парню съ налитой кровью шеей, русыми кудрями и серебряной серьгой въ ухѣ. — Ты лошадей-то во дворѣ поставь, а самъ пройдешь на кухню: тамъ тебѣ Марфа и водочки поднесетъ, и закусишь…

— Не извольте безпокоиться, Петръ Ивановичъ… Много вашей милостью довольны…

— Ну, земляки… — весело и торжественно крикнулъ Петръ Ивановичъ. — По случаю пріѣзда моего наслѣдника жертвую вамъ на вино и угощеніе… Староста, Семенъ Иванычъ, распорядись тамъ, — мы потомъ сочтемся… И денегъ моихъ не жалѣй — гулять такъ ужъ гулять…

— Ура! — зашумѣла вдругъ толпа. — Ура!..

— What is the matter? — сказала Мэри Блэнчъ. — Are they so pleased at your returning home?

— Жалуйте, жалуйте, гости дорогіе… Машенька, родимка… милости просимъ…

IX. — АМЕРИКАНЕЦЪ