Перунъ

Андрей Ипполитовичъ вопросительно посмотрѣлъ на вышедшаго на шумъ Льва Аполлоновича. Этотъ вопросъ съ «угощеніемъ» всегда былъ тяжелъ ему. Но съ другой стороны нельзя было, конечно, и не отблагодарить сосѣдей.

— Ну-ка, Корнѣй, поди-ка принеси намъ сюда наливочки какой послаще… — сказалъ Левъ Аполлоновичъ, котораго невольно заражало это неудержимо наростающее веселье. — И спроси у Варварушки для дѣвицъ пряниковъ, что ли, какихъ, орѣховъ тамъ…

Чрезъ какіе-нибудь четверть часа угощеніе вкругъ воцарившагося надъ ликующей землей Перуна было въ полномъ разгарѣ. Парни молодцевато хлопали по очереди свой стаканчикъ и для чего-то считали обязательно нужнымъ ловко сплюнуть потомъ въ сторону, дѣвки сперва маленько «соромились», отнѣкивались, но въ концѣ концовъ выпивали сладкой и душистой наливки и, выпивъ, съ улыбкой прятались за спины подругъ. А когда молодежь угостилась, пристали и сбѣжавшіеся изъ сосѣднихъ Мещеры и Вошелова старшіе. И всѣхъ ихъ обнесъ собственноручно Левъ Аполлоновичъ душистой наливкой. И, когда заговорилъ крѣпкій хмѣль въ праздничныхъ головахъ, звонкій и задорный бабій голосъ крикнулъ:

— Ну, всѣ… дѣвки, бабы… караводъ! Надо потѣшить хозяина тароватаго… Ну, живо!..

И вотъ вдругъ, точно по наитію, вкругъ воскресшаго бога пышно зацвѣлъ — какъ и тысячу лѣтъ тому назадъ, — живой вѣнокъ хоровода. Сосѣди отлично знали — по помочамъ и по престоламъ — что новыхъ, «фабришныхъ», «паскудныхъ» пѣсенъ здѣсь хозяева не любятъ, и вотъ Акулина, гладкая, складная, ражая баба подъ-сорокъ, съ лукавыми и жадными глазами крикнула:

— Ну, вы тамъ… которые молодые… Я старинную заведу, а вы подлаживай…

И шевельнулся и поплылъ пестрый хороводъ и въ тихомъ сіяніи вечера, на зеленой полянѣ, среди стараго парка поднялся вдругъ сильный и звонкій голосъ Акулины:

Хорошо съ милымъ по ягоды ходить…

И весело, въ ладъ подхватилъ хороводъ:

Хорошо съ милымъ аукаться въ лѣсу
                    Люли, люли,
Хорошо съ милымъ аукаться въ лѣсу…
Ты ау, ау, мой миленькій дружокъ,
Ты подай-ка свой веселый голосокъ!
                    Люли, люли,
Ты подай-ка свой веселый голосокъ
Черезъ темненькій, высокенькій лѣсокъ…
                   Люли, люли…

И Перунъ благостно взиралъ на веселье дѣтей своихъ… И хмѣль крѣпкій, и весна, и праздникъ старинный все болѣе и болѣе горячили сердца и туманили головы.

— Ну, давайте веселѣе! — пьяно крикнула Акулина. — Давай ковровую! Ну… Подлаживай!..

И снова увѣреннымъ говоркомъ весело, подмывающе завела она своимъ звонкимъ, сильнымъ голосомъ:

На всѣ стороны четыре…

И, пьянѣя, подхватилъ хороводъ:

На всѣ стороны четыре
Клала по узору,
По узору золотому,
По другому голубому, —
Эхъ, да коверъ шила!
Шила, брала,
Какъ, бывало,
Шила, брала,
Какъ, бывало.
Дружка поджидала…

Заря потухала. Въ ласковомъ небѣ серебристо проступилъ неполный мѣсяцъ. И кружились головы отъ густого аромата травъ и цвѣтовъ, и просились изъ груди пѣсни заливистыя, и ноги просились плясать…

— Эй, бабы, шабашить! — зашумѣли вдругъ мужики. — Коровъ пора доить… Благодари хозяевъ и расходись…. Всѣ по домамъ, живо!

И, веселые, довольные, пьяные, всѣ благодарили хозяевъ и съ веселымъ гомономъ потянулись по своимъ деревнямъ.

И завела разбитная Акулина звонко:

Не летай, соловей,
Не летай, молодой,

И весело подхватилъ многоголосый хоръ:

На нашу долинку!

— А славный все таки нашъ народъ, какъ его ни ругаютъ… — направляясь къ дому, сказалъ Андрей.

— Ничего, если по шерсткѣ его гладить… — усмѣхнулся Левъ Аполлоновичъ. — И во всякомъ случаѣ, плохъ ли, хорошъ ли, а свой… — вздохнувъ, добавилъ онъ тише.

— Только бы вотъ какъ сдѣлать, чтобы дома его удержать, отъ цивилизаціи этой трактирной освободить и спасти… — добавилъ Андрей.

И они скрылись въ душистомъ сумракѣ темнаго парка.

И зазвучалъ вдругъ въ душѣ Андрея, пьяня его, веселый напѣвъ послѣдней плясовой пѣсни:

Свою дѣвушку милую,
Свою дѣвушку милую
Семь разъ поцѣлую!..

И показалось ему, что въ сравненіи съ этимъ напѣвомъ, съ дѣвушкой милой, съ ея поцѣлуемъ все на свѣтѣ вздоръ и чепуха…