Перунъ

— Или пріѣхалъ ты, скажемъ, съ мамзелью какой въ отдѣльный кабинетъ, поужинать… — все болѣе и болѣе вдохновляясь, продолжалъ Петръ Ивановичъ. — А карактеръ у тебя, скажемъ, сумнительный. И это у насъ предусмотрѣно — въ Москвѣ все можно, были бы деньги! И на этотъ случай состоитъ у насъ при заведеніи своя кушерка: осмотритъ она живымъ манеромъ твою мамзель и, ежели все въ порядкѣ, такъ и доложитъ: пользуйтесь въ свое удовольствіе безъ всякаго сумлѣнія… И опять же ты съ ней, запершись, свое удовольствіе имѣешь, а въ дырочку эдакую — въ стѣнѣ эдакъ аккуратно продѣлана, — нашъ человѣкъ за тобой наблюденіе имѣетъ, потому есть и такіе, которые травиться вдвоемъ пріѣзжаютъ али тамъ стрѣляться: дураковъ не сѣютъ, какъ говорится, а они сами родятся. Ну, это, конечно, тамъ дѣло твое, стрѣляйся на здоровье, ну, другихъ только марать нечего: ты, къ примѣру, за левольвертъ, а мы — въ двери: извините, сударь, у насъ такого положенія нѣтъ… И пожалуйте въ полицію, она тамъ разберетъ, какъ и что… А вы: что такое поваръ?! Пока, братъ, ты до шефа-то, — главный поваръ такъ называется — достукаешься, тоже всего перевидаешь. Бывало, какъ мальченкой я еще при кухнѣ тамъ состоялъ, чуть что, и сичасъ: ты какъ, сукинъ сынъ, яблоки-то чистишь? А? — заревѣлъ вдругъ Петръ Ивановичъ свирѣпо. — Въ ухо ррразъ! Нѣшто его такъ чистятъ? А? Въ другое ррразъ! Бывало, ночью спишь, такъ во снѣ видишь, какъ яблоко чистить надо… А не то что… Нѣшто Москва зря деньги платить будетъ? А намъ вотъ платила, и капиталецъ мы себѣ приличный составить могли, и денежки вѣрнымъ людямъ на проценты давали. Прилетитъ, бывало, на квартеру князекъ какой молоденькій: не оставьте, Петръ Ивановичъ, выручите… И руки жметъ, и все такое — не гляди, что ты поваръ, а онъ князь важнѣющій…

— Вотъ тебѣ и князь, ж… въ грязь… — пустилъ кто-то со смѣхомъ.

— Нынче, знать, только тотъ и князь, у котораго въ мошнѣ густо… — послышались голоса. — А знамо дѣло… Дай-ка вонъ Гришаку денегъ-то, и онъ всякому князю сопли утретъ…

Гришакъ Голый — бѣдный, худосочный мужиченка съ выбитыми зубами, жалкой бороденкой и печальнымъ лицомъ старой клячи, — живо вскочилъ.

— Капиталы… Князья… Пельсики… Рукотрясеніе… — сразу дико завопилъ онъ. — Дураки вы всѣ, вотъ что! Деньги! Вонъ у его ихъ много, — злобно ткнулъ онъ рукой на Петра Ивановича. — Ишь, брюхо-то отростилъ!.. Всю жизнь в столиціи прожилъ, а чего онъ оттедова вывезъ, спроси! Только всѣхъ и разговоровъ, что про дѣвокъ да про жранье…

Рѣдкая деревня не имѣетъ для сходовъ своего обличителя. Въ Мещерѣ эту роль взялъ на себя Гришакъ Голый и съ ролью своей справлялся иногда недурно. Но сытая деревня смотрѣла на него, какъ на клоуна и, когда Гришакъ схватывался съ кѣмъ-нибудь, всѣ старались еще больше «растравить» его, «подцыкнуть» и со смѣхомъ слѣдили за состязаніемъ крикуновъ, — такъ же, какъ слѣдили бы за грызней собакъ или сраженіемъ двухъ пѣтуховъ. Обличенія Гришака были чѣмъ-то вродѣ моральной щекотки, въ которой мужики находили своеобразное удовольствіе.

— Дѣвки, Гришакъ, дѣло тоже нужное… — подзудилъ кто-то. — Чай, и ты къ бабѣ-то своей на печь лазишь… А?

— Гришакъ-то? — тотчасъ же встряли другіе. — Онъ по этой части, можно сказать, на всю деревню первый ходокъ, не гляди, что всѣ зубы съѣлъ… А что касаемо на счетъ божественнаго, такъ ето надо на Устье къ о. Настигаю итти или къ Спасу-на-Крови, къ монашкамъ, — онѣ удовлетворятъ… Да что, ето онъ отъ зависти больше… Ты, Петръ Иванычъ, неравно остерегайся, какъ бы онъ къ тебѣ въ кубышку-то не заправился… А что, Гришакъ, ежели бы тебѣ, къ примѣру, миліенчикъ-другой отсыпать, а? Вотъ чай, зачертилъ бы… Га-га-га-га… Онъ? Гришакъ? Онъ сичасъ бы первымъ дѣломъ у габернатура антамабиль откупилъ бы, насажалъ бы его полный дѣвокъ и разгуливаться… Ты тогда, неравно, и меня, Гриша, прихвати… Га-га-га-га… Чево у габернатура, — у Демина, фабриканта, лутче: оретъ, на сто верстъ слышно… Тутъ какъ-то съ базара я, братцы, ѣхалъ, а онъ у заставы и настигни меня. Да кыкъ рявкнетъ это въ трубу-то! И-ихъ, моя привередница уши приложила, хвостъ ета пистолетомъ и пошла по полямъ чесать, на кульерскомъ не догонишь! Думалъ ужъ, жизни рѣшусь…

— Идолы вы, черти! — завопилъ Гришакъ истошнымъ голосомъ; онъ отлично зналъ, что этими своими воскресными обличеніями онъ больше всего угодитъ мужикамъ и самому Петру Ивановичу даже. — Правду про нашъ народъ говорятъ, что здря Іюда Христа такъ дешево продалъ, наши сумѣли бы взять подороже. Антамабили, миліенчики… Тьфу! Душа-то, душа-то есть ли у васъ, у чертей?

Петръ Ивановичъ, который, склонивъ съ улыбкой голову на бокъ, съ удовольствіемъ слѣдилъ за разгоравшейся вспышкой, вдругъ насторожился:

— Постой, не ори! — строго остановилъ онъ вдругъ Гришака. — Никакъ колколо…

Всѣ прислушались: въ самомъ дѣлѣ, въ зеленой солнечной поймѣ заливался малиновымъ звономъ колокольчикъ.

— Это Лаврова ямщика колколо… — послышались голоса. — Его и есть… Ишь, какъ нажариваетъ… Чего тамъ: первый ѣздокъ… Да ужъ не сынокъ ли это къ тебѣ ѣдетъ, Петръ Иванычъ, а?