Перунъ

— И ничто не даетъ мнѣ увѣренности въ лучшей долѣ человѣка какъ именно слова… — тише заключилъ тотъ. — Психологическій законъ, вѣрно выраженьый въ словахъ «отъ полноты сердца глаголятъ уста», непреложенъ и, если теперь мы слышимъ слова: свобода, равенство, братство, которыхъ раньше — тысячи лѣтъ назадъ — не было, то я знаю, что въ душѣ человѣка забили новые ключи, которыхъ раньше тоже не было. И, можетъ быть, придетъ время, когда ключи эти, слившись, потекутъ широкой и могучей рѣкой обновленнаго человѣчества въ новую, прекрасную жизнь и новое человѣчество это, забывъ всѣхъ своихъ старыхъ, немножко исключительныхъ боговъ, падши поклонится Богу Единому, Отцу всего сущаго…

— Любовь вотъ богъ безсмертный, которому покорно все живое… — низкимъ голосомъ проговорила тихо Ксенія Федоровна и вдругъ воскликнула живо: — Ай, смотрите! Точно рука… Что это такое?

Андрей торопливо наклонился къ продолговатому камню, съ котораго она концомъ зонтика машинально счищала зеленый мохъ. Въ самомъ дѣлѣ, на камнѣ было ясно видно грубое, плоское изображеніе человѣческой руки. Въ одну минуту нетерпѣливыя руки молодежи очистили отъ моха весь камень, — это было изображеніе человѣка, державшаго въ правой рукѣ пучекъ яро извивающихся молній. И такъ какъ на плоскомъ лицѣ его не было никакого человѣческаго выраженія, то и казалось оно исполненнымъ какого-то неземнаго спокойствія, силы и даже величія…

— Это удивительно… Это поразительно… — говорилъ Андрей, точно соображая. — Это, по всей видимости, тотъ самый Перунъ, котораго первые проповѣдники изъ Кіева сбросили оттуда, съ обрыва, въ рѣку. Она обмелѣла, отступила отъ берега и вотъ древлій богъ воскресъ!

— Оставить его тутъ было бы жалко… — сказалъ Сергѣй Ивановичъ. — Кто-нибудь возьметъ да нарочно его въ омутъ опять и свалитъ. А то такъ «на смѣхъ» изуродуютъ…

— Нѣтъ, тутъ, конечно, оставить его нельзя… — сказалъ Андрей. — Пока мы перевеземъ къ себѣ на усадьбу, а потомъ въ Москву, въ историческій музей… Это очень интересная археологическая находка и честь ея принадлежитъ вамъ…

— Скорѣе моему зонтику… — равнодушно усмѣхнулась Ксенія Федоровна.

И скоро вкругъ воскресшаго бога собрались любопытные богомольцы и заахали, ужасаясь, неизвѣстно чему, черныя монахини.

— Ишь-ты, въ рукѣ-то громовы стрѣлы держитъ, — знать, сердитай былъ… — послышались голоса. — Ой, дѣвыньки, да какой онъ страшнай!.. Вотъ ежели приснится ночью — со страху помрешь! И стамой[2]) какой… Ну, и дѣла!.. Ну, поглядѣли и ладно: стуканъ онъ стуканъ и есть — чего тутъ еще проклажаться-то?.. Айда по домамъ… Господи, вотъ чуда-то…

Первымъ простился съ монахинями Левъ Аполлоновичъ. Старенькая коляска его тихо спустилась съ горы и въѣхала на паромъ. Молчаливый Шураль переправилъ его на другую сторону.

— Ужасно непріятно, что онъ за трудъ ничего не беретъ… — проговорилъ тихо Левъ Аполлоновичъ.

— Нужно просто оставлять, что слѣдуетъ, на паромѣ… — сказала Ксенія Федоровна.

— Пробовалъ — все равно не беретъ…

— И что это скрыто подъ его молчаніемъ? — задумчиво проговорила она. — Вѣроятно, любовная драма какая-нибудь…

Левъ Аполлоновичъ немножко поморщился: ему было непріятно, что жена слишкомъ что-то часто останавливается на любовныхъ темахъ.

И коляска заколыхалась по солнечному проселку. Сзади вилась легкая золотистая пыль. И поднимались изрѣдка маленькіе смерчи и, весело крутясь, уносились въ луга, — можетъ быть, то баба-яга, заметая слѣдъ помеломъ, проносилась куда-нибудь въ ступѣ по своимъ дѣламъ… И въ зеленыхъ лугахъ, и по шумнымъ деревнямъ все еще ходили пестрыя толпы молодежи съ разряженной березкой, и пѣли, и плясали, и дурачились, уже не зная имени той радости, которая пьянила ихъ.

Подъ вечеръ выѣхалъ и Иванъ Степановичъ со своими. Теперь правилъ старикъ, а Марья Семеновна держала въ рукахъ уснувшаго, утомленнаго Ваню. Говорили они мало и потушенными голосами и каждое слово ихъ было тепло и значительно. А Сергѣй Ивановичъ молча шагалъ между золотистыхъ стволовъ по звонкой тропкѣ и въ душѣ его всепобѣдно царилъ милый ликъ и трепетали длинныя рѣсницы… И, когда подъѣхали они въ серебристыхъ сумеркахъ къ лѣсному домику, въ его окнахъ, чуть посеребренныхъ неполнымъ еще мѣсяцемъ, мирно засіяли имъ навстрѣчу тихіе огоньки: то Дуня — она цѣлый день проплакала, потому что Петро «провалился», не сказавшись, къ обѣднѣ на Устье, — зажгла ради Духова дня лампады. И, когда усталый, но довольный Иванъ Степановичъ вошелъ въ свою комнату, то и у него теплился этотъ ласковый огонекъ и глубокимъ миромъ дышала вся его, точно преображенная, комната…