Печорин и наше время

Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели по­слать свое последнее прости?..

Я покачал головой».

То, что Печорин говорит Вериеру, и правда, и неправда. Он действительно «выжил из тех лет, когда умирают, про­износя имя своей любезной и завещая другу клочок напома­женных или ненапомажениых волос». Мы помним: ему два­дцать пять лет — по возрасту он еще очень молод. Но мы не можем представить себе его произносящим перед смертью «имя своей любезной» — такое поведение больше подходит Грушницкому. Дело не в возрасте, а в той душевной иоше, которую несет Печорин, в той ранней душевной усталости, которая старит его до времени. У него нот иллюзий, он но верит ни людям, ни словам, ни чувствам: «Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого».

Перед дуэлью он забыл даже о Вере; ни одна нз женщин, любивших его, не нужна ему сейчас, в минуты полного душев­ного одиночества. Начиная свою исповедь, он сказал: «Хо­тите ли, доктор... чтоб я раскрыл вам мою душу?» Он не обманы­вает, он действительно раскрывает Вернеру душу. Но дело в том, что душа человека не сеть что-то неподвижное, ее состояние меняется, человек может по-разному смотреть на жизнь утром и вечером одного и того же дня.

Печорин искренен с Вернером, но за две недели до этого раз­говора он был столь же искренен с Мери. То, что он говорил тог­да, близко к тому, что говорит теперь. Близко, по не совсем. Вот как он объясняет себя Вернеру: «Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия».

Полная ли правда в его словах? Сам он верит: полная. Но мы только что видели, как он умеет жить не головою, а сердцем: радоваться свежести утра, жадно всматриваться в «каждую росинку». Мы помним, как при первой встрече с Верой он ничего ие взвешивал и не разбирал, а просто отдался печальной радости свиданья. Сейчас он ничего этого не помнит. В данную минуту он чувствует и мыслит так, как говорит. Но эта минута может смениться другой!

Княжне Мери он поведал тайну двух половнн своей души: одна «высохла, испарилась, умерла», другая «шевелилась и жила к услугам каждого». Теперь он рассказывает Вернеру, что в нем живут два человека: «один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его». На первый взгляд, он не противоречит сам себе: две половины души, два человека — по-разному сказано об одном и том же. Но это только на первый взгляд.

После его разговора с Мери мы сделали вывод, что ему пришлось убить в себе лучшие, может быть, свойства; те­перь мы видим другое: та половина души, которую он считал умершей, па самом деле шевелится и живет; в Печорине есть и сила страстей, и стремление к добру; в том-то и состоит его трагедия, что он сознает, в каждую минуту своей жизни пони­мает, как много в нем напрасно гибнущих сил; он страдает пе только от своих недостатков, но и от своих достоинств.

Душевная жизнь Печорина трудна. И тем труднее, чем более он одинок. А одиночество его необозримо. Вот един­ственный человек, с которым он может быть вполне откро­венен, которого он считает приятелем, если не другом,— Вернер. Начав говорить с ним искренне, Печорин сразу пре­рывает себя: «Во мне два человека... первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй... второй? Посмотрите, доктор: видите ли вы на скале направо чернеются три фигуры? Это, кажется, наши противники?..»

Почему он не договорил? На самом ли деле потому, что заметил противников, или вдруг испугался, что слишком уж разоткровенничался с Вернером? Как бы то ни было, эта его исповедь перед дуэлыо могла бы приоткрыть перед доктором его истинное состояние, но он прервал ее, и Вернер не успел заметить его «тайного беспокойства».

Д Р А ГУ 11СКИ Й КАП И ТА II

В «Евгении Онегине» все участники дуэли были настроены серьезно. Ленский кипел «враждой нетерпеливой»; Онегин, внутренне терзаясь, понимал, однако, что отказаться от дуэли у него не хватит мужества; секундант Онегина, лакей Гнльо, был испуган; секундант Ленского, Зарецкий, «в дуэлях классик и педант», наслаждался ритуалом подготовки к поединку «в строгих правилах искусства, по всем преданьям старины». Зарецкий отвратителен, ненавистен нам, но и он начинает выглядеть чуть ли не благородным рыцарем, если сравнить его с секундантом Грушницкого — драгунским капитаном. Презрение Лермонтова к этому человеку так велико, что он даже не дал ему имени: довольно с него чина!

Дуэль в «Княжне Мери» не похожа ни на один поеди­нок, известный вам из русской литературы. Пьер Безухов стрелялся с Долоховым, Гринев со Швабрпным, и даже Базаров с Павлом Петровичем Кирсановым — без иронии, без шутов­ства, без обмана.

Дуэль — страшный, трагический способ решения споров, и единственное его достоинство в том, что он предполагает абсолютную честность обеих сторон. Любые хитрости во время дуэли покрывали несмываемым позором того, кто пытался хитрить.