Печорин и наше время

Все-таки Печорин очень мужественный человек. Ведь он-то идет на смертельную опасность и умеет при этом так держать себя в руках, чтобы еще успевать видеть вершины гор, которые «теснились... как бесчисленное стадо, и Эльборус на юге», и золотой туман... Только подойдя к краю площадки и посмотрев вниз, он невольно выдает свое волнение: «...там внизу каза­лось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сбро­шенных грозою и временем, ожидали своей добычи» (курсив мой.— Н. Д.).

Так увидеть ущелье может, конечно, человек, внутренне напряженный, ждущий трагедии. Зубцы — мирное слово; но когда Печорин говорит, что зубцы скал ожидали добычи, эти зубцы начинают походить на страшные зубы какого-то чудо­вища,— так видит их Печорин.

Признается же он в этом только себе. Внешне он так спокоен, что Вернер должен был пощупать его пульс и только тогда мог заметить в нем признаки волнения.

Поднявшись на площадку, противники «решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, ста­нет на самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами». Печорин не говорит, кому принадлежало это предложение, но мы без труда дога­дываемся: еще одно условие, делающее дуэль безнадежно жестокой, выдвинуто им.

Через полтора месяца после дуэли Печорин откровенно признается в дневнике, что сознательно поставил Грушннцкого перед выбором: убить безоружного пли опозорить себя. Понимает Печорин и другое: в душе Грушннцкого «самолю­бие и слабость характера должны были торжествовать...».

Поведение Печорина трудно назвать вполне благородным, потому что у него все время двойные, противоречивые устремления: с одной стороны, он как будто озабочен судьбой Грушннцкого, хочет заставить его отказаться от бесчестного поступка, но, с другой стороны, больше всего заботит Печорина собственная совесть, от которой он наперед откупается на случай, если произойдет непоправимое и Грушницкий пре­вратится из заговорщика в жертву.

Грушинцкому выпало стрелять первому. Л Печорин про­должает экспериментировать: он говорит своему противнику: «...если вы меня не убьете, то я не промахнусь — даю вам честное слово». Эта фраза опять имеет двойную цель: еще раз испытать Грушннцкого и еще раз успокоить свою совесть, чтобы потом, если Грушннцкий будет убит, сказать себе: я чист, я предупреждал...

Об этом втором смысле слов Печорина Грушннцкий, ко­нечно, не догадывается; у него другая забота. Измученный совестью, «он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного... по как признаться в таком подлом умысле?..»

Вот когда становится жалко Грушницкого: за что его так запутали Печорин и драгунский капитан? Почему такой дорогой ценой он должен платить за самолюбие и эгоизм, мало ли людей живет на белом свете, обладая худшими недостатками, и не оказывается в таком трагическом тупике, как Грушннцкий!

Я говорю сейчас не о том, что будет, не о том, что Грушннцкий погибнет, принужден будет жизнью заплатить за свою слабость; речь о том, что есть, что Грушннцкий знает, он ведь не может не понимать, что идет по бесчест­ному пути, и эта мука сознания невыносима, а преодолеть ее, изменить что-либо слабый человек бессилен.

Мы забыли о Вернере. А он ведь здесь. Он знает все то, что знает Печорин, но понять его замысел Вернер не может. Прежде всего, он не обладает мужеством Печорина, не может постичь решимости Печорина стать под дуло пистолета. Кроме того, он не понимает главного: зачем? Для какой цели Печорин риску­ет своей жизнью?

«Пора! — шепнул... доктор.. — Посмотрите, он уже за­ряжает... если вы ничего не скажете, то я сам...»

Реакция Вернера естественна: он стремится предотвратить трагедию. Ведь опасности прежде всего подвергается Печорин, ведь первым будет стрелять Грушннцкий!

«Ни за что на свете, доктор!.. Какое вам дело? Может быть, я хочу быть убит...»

Неприязненное чувство к Вернеру в первый раз возникает у меня здесь. В ответ па такое заявление Печорина он говорит:

«О! это другое!., только на меня на том свете не жалуй­тесь».

Всякий человек, и врач в особенности, на мой взгляд, не имеет нрава допускать ни убийства, ни самоубийства. Дуэль — другое дело; там были своп законы, на наш совре­менный взгляд, чудовищные, варварские: но Вернер. конечно, не мог и не должен был бы мешать честной дуэли. В том же случае, который мы видим, он поступает недостойно: укло­няется от необходимого вмешательства. Из каких побуждений? Мы будем еще говорить о линии поведения Вериера. Сейчас она недостаточно ясна. Пока мы понимаем одно: Печорин и здесь оказался сильнее. Вернер подчинился его воле так же, как подчиняются все остальные.

И вот Печорин «стал на углу площадки, крепко упершись левой ногой в камень и наклонясь немного наперед, чтобы в случае легкой раны по опрокинуться назад». Грушницкий начал поднимать пистолет...

«Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к своему секунданту.

Пе могу,— сказал он глухим голосом.

Трус! — отвечал капитан.

Выстрел раздался».