Печорин и наше время

Опять — драгунский капитан! В третий раз Грушницкий готов был поддаться голосу совести — пли, может быть, воле Печорина, которую он чувствует, которой привык подчи­няться,— готов был отказаться от бесчестного замысла. И в тре­тий раз драгунский капитан оказался сильнее. Каковы бы ни были побуждения Печорина, здесь, на площадке, он пред­ставляет честность, а драгунский капитан — подлость. Зло оказалось сильнее. Выстрел раздался.

Слабый человек целил Печорину в лоб. Но слабость его такова, что, решившись па черное дело, он не имеет сил до­вести его до конца. Подняв пистолет во второй раз, он выстре­лил, уже пе целясь,— пуля оцарапала Печорину колено, он успел отступить от края площадки.

Хотелось бы понять: что чувствовал драгунский капитан в то мгновенье, когда раздался выстрел? Разочарование от того, что Печорин не убит? Облегченье?

Как бы ни было, он продолжает разыгрывать свою ко­медию н ведет себя так омерзительно, что поневоле начи­наешь понимать Печорина: едва удерживаясь от смеха, про­щается с Грушницкнм: «Обними меня... мы уж не увидим­ся!.. Не бойся... все вздор на свете!..» Когда Печорип в последний раз пытается воззвать к совести Грушницкого, драгунский капитан снова вмешивается: «Господин Печо­рип!.. вы здесь не для того, чтоб исповедовать, позвольте вам заметить...»

Но мне кажется, что в эту минуту слова драгунского ка­питана уже не имеют значения. Совесть больше не мучает Грушницкого; он, может быть, остро жалеет, что не убил Пе­чорина; Грушницкий раздавлен, уничтожен насмешливым пре­зрением, ему одного только хочется: чтобы все скорее кончилось, раздался выстрел Печорина — осечка, и остаться наедине с сознанием, что заговор провалился, Печорин победил, а он, Грушницкий, опозорен.

И в эту секунду Печорин добивает его: «Доктор, эти госпо­да, вероятно второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова,— и хорошенько».

Только теперь Грушннцкому становится ясно: Печорин все знал! Знал, когда предлагал отказаться от клеветы. Знал, стоя перед дулом пистолета. И только что, когда советовал Грушницкому «помолиться богу», спрашивал, не говорит ли чего-нибудь его совесть, тоже знал!

Драгунский капитан пытается продолжать свою линию: кричит, протестует, настаивает. Грушницкому уже все равно. «Смущенный и мрачный», он не смотрит на знаки ка­питана.

В первую минуту он, вероятно, даже не может осознать, что несет ему заявление Печорина; он испытывает только чувство безысходного позора. Позже он поймет: слова Печори­на означают не только позор, но и смерть.

В поведении драгунского капитана нет ничего неожидан­ного: он был так смел и даже нагл, пока но было опасности! Но едва Печорин предложил ему «стреляться на тех же усло­виях», как «он замялся», а увидев в руках Печорина заряженный пистолет, «плюнул и топнул ногой».

Капитан-то сразу понимает, что значит для Грушиицкого заряженный пистолет в руках Печорина, и говорит об этом с грубой откровенностью: «...околевай себе как муха...». Он оставляет того, кто еще недавно назывался его «истинным другом», в минуту смертельной опасности и осмеливается только «пробормотать» слова протеста.

Что ему оставалось делать? Разумеется, стреляться с Пе­чориным на тех же условиях. Он затеял все дело; теперь, когда заговор раскрылся, именно капитан обязан нести за него ответственность.

Но он уходит от ответственности.

Печорин л последний раз пытается предотвратить тра­гедию.

«Грушницкий! — сказал я,— еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; вспомни — мы были когда-то друзьями...»

Но Грушницкий именно этого не может вынести: спокой­ный, доброжелательный тон Печорина унижает его еще боль­ше — снова Печорин победил, взял верх; он благороден, а Грушннцкий...

«Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.

Стреляйте! — отвечал он,— я себя презираю, а вас нена­вижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночыо из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места...

Я выстрелил».

«Милый мой, я ненавижу людей, чтоб их не презирать, потому что иначе жизнь была бы слишком отвратительным фарсом»,— с этой красивой фразы Грушницкого, сказанной по-французски около месяца назад, начали развиваться со­бытия (курсив мой.— Ы. Д). «Я себя презираю, а вас нена­вижу»,— последние слова Грушницкого. «Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким столбом еще вился па краю обрыва».

Пышная французская фраза Грушницкого была ложью: никого он не презирал и не ненавидел, просто рядился в мод­ную разочарованность. Последние его слова — правда. Меньше чем за полтора месяца он превратился из романтического юноши в несчастного, озлобленного человека.

И вот теперь остается один вопрос: можно ли, имеем ли мы право судить и осуждать его только за то, что он слаб? Ведь вся вина Грушницкого только в слабости духа, воли. И за эту свою вину он расплатился жизнью.