Пансион благородных девиц

– Нет. Спасибо за заботу, но нет. Я не из тех людей, кому становится легче, когда они выплакиваются. Я переживаю эту боль снова и снова, мне не полегчает. Мамы не вернуть. Зачем ворошить больные воспоминания?

– А хорошие?

– А хорошие всегда при мне.

– Я соскучился, – ласково сказал Генри.

– Что? Но мы же здесь всегда рядом, – рассмеялась Оливия.

– Между нами все как-то не так, – ответил он. – Дома мы были вдвоем, даже когда рядом был Итан. Здесь я лишний, здесь ты – с Клариссой, даже когда рядом с Клариссой я. Мне тебя не хватает в этом большом доме.

Оливия очень нежно посмотрела на Генри. Она была в майке и пижамных шортах. Все, как дома. У них дома. Она обняла его, стала целовать в шею. Генри отвечал тем же. Они любили друг друга так же страстно, как и прежде. Оливия хотела доказать ему, что ничего не изменилось, что между ними все также, как и было до приезда сюда.

Все. За исключением того, что на мгновение за спиной Оливии Генри увидел парня. Он готов был поспорить, что это были те самые кроссовки и джинсы, футболка выглядела чистой и красиво облегала развитый мускулистый торс под ней. Глаза были на месте. Парень выглядел вполне живым, на вид – около сорока лет. Генри вскрикнул, но Оливия не обратила на это никакого внимания, а через секунду за ее спиной уже никого не было. Генри изо всех пытался не подавать виду, что что-то не так. Он не хотел пугать Оливию, но уже знал, куда пойдет, когда она заснет.

Спускаясь на первый этаж, Генри снова думал о том, что ведет себя также, как большинство героинь в глупых малобюджетных фильмах ужаса, но теперь уже наяву. Наверняка наяву. Но он шел не в подвал, а в галерею, к тому же на этом этаже расположена комната Клариссы, а прямо над ним – комната, где спит его Оливия, да и что может быть опасного в галерее? Это всего-навсего комната с картинами на стенах.

Он включил свет и повернулся лицом к стене, на которой висели портреты. Та, другая, взрослая Оливия смотрела на него холодным взглядом, но Генри готов был поклясться, что, добавь этому взгляду немного тепла и нежности, он был бы точно такой, как у его любимой девушки. Он перешел к портрету юной Клариссы. Несомненно, тот был написан давно. Генри подошел ближе. Он смотрел в ее глаза, хотя было ощущение, что это она смотрит на него своими голубыми глазами, которые излучали то ли страсть, то ли печаль, то ли ненависть. Он определенно знал их.

Генри подошел к полотнам, на которых были изображены Абигейл и две ее дочери. Та, что была старше, выглядела очень серьезной девочкой, младшая же весело и так по-детски улыбалась, что портрет больше напоминал фото, сделанное в удачный момент. Художник постарался, ведь в то время редко изображали такие улыбки. «Всякий портрет, написанный с любовью, – это, в сущности, портрет самого художника, а не того, кто ему позировал. Не его, а самого себя раскрывает на полотне художник», – пробормотал Генри слова Бэзила.

В этот момент погас свет. Генри подошел к выключателю, несколько раз нажал на него – безрезультатно, света не было. Он проверил брюки: карманы были пустыми, телефон он уже отвык брать с собой. Слабое лунное свечение попадало в галерею сквозь три окна. Понадобилось около десяти секунд, чтобы Генри смог сориентироваться в комнате и что-то увидеть. Однако он увидел даже больше, чем рассчитывал.

На него смотрело множество пар глаз. Неживых глаз, изображенных на картинах в неживых, нарисованных маслом глазницах. Было жутко. Он смотрел на портреты слева направо, медленно пятясь назад. Ему казалось, что на некоторых картинах глаза словно светились. Он бы предположил, что это лунный свет отражается от полотен, но окна располагались на той же стене немного дальше так, что слабый свет, пробивающийся сквозь стекла, никак не попадал на картины. Однако глаза горели. Генри снова стал подходить ближе.

– Одна, вторая… – считал он, говоря шепотом. Он заметил, что глаза «горели» не у всех. Генри присмотрелся: юная Кларисса, взрослая Оливия, маленькие девочки, изображенные рядом с Абигейл и еще один портрет, которому он никогда не придавал особого значения: молодая девушка, также определенно жившая в викторианскую эпоху. Генри готов был поклясться, что кисть, написавшая этот портрет, принадлежала тому же автору, то написал и портрет юной Клариссы – ее мужу Чарльзу. Почему именно они? Генри подошел ближе к портрету неизвестной ему девушки, потом к портретам Абигейл и ее маленьких дочерей. Серьезная девчушка, чье изображение висело справа от матери – одно лицо с той девушкой. Может ли это быть один и тот же человек? Было темно, но глаза горели одинаково. Казалось, он видел это лицо не только на холсте. Генри напряг память… Фото с чердака? Да, возможно, девушки были похожи. «Какой же там был указан год? Кажется, 1970». Генри снова стал пятиться, чтобы рассмотреть общий вид галереи.

Шуршание. Он резко повернул голову вправо и заметил пышную черную юбку.

– Кларисса? – негромко позвал он. Юбка скрылась в коридоре, продолжив шелестеть там. Генри пошел за ней. – Кларисса! – позвал он немного громче.