Отражение тайны

Ночь образовала коридор неясных теней. Я снова прогулялся до купе проводницы, оно оказалось запертым. Прислушавшись, не уловил ни звука. Разделся, выключил свет и попытался уснуть. Головная боль не возвращалась, но мысли летали нечеткие, разорванные, летали неровно, шарахались из стороны в сторону, бились в окно, будто мотыльки с обожженными крыльями. Амнезия надежно скрыла всё произошедшее до момента бегства. Я слышал, если человеку довелось пережить нечто ужасное, наступает спасительная забывчивость. Защитное свойство сознания. Нет воспоминаний – нет проблемы. И поезд мчал куда-то вдаль, сквозь ночь и вьюгу.

Здесь сами собой открывались и закрывались двери. Пыльные призраки бесцеремонно прогуливались по коридору. Будто проверяли: всё ли здесь в порядке? Стучало снаружи, скрипело внутри. Темнота. Полоска света. Предчувствие далеких огней. И я проваливался в марево сновидений.

Иногда громко клацала защелка, казалось, ко мне всю ночь лезли вагонные воры. Но как только я просыпался и кидался к дверям, за ними не оказывалось никого и ничего. Пусто, как и на полках моей памяти. Сон на новом месте – всегда сложная штука. И только под утро всё успокоилось. Мне снилось, будто я стоял на вершине холма. Я смотрел на город и понимал, что там, в том городе, существует мой двойник, который в этот момент также оборачивается в сторону холма. Но мы не могли разглядеть друг друга. Глупый какой-то оказался сон. А потом по лицу, мимо губ и ноздрей, прямо к ресницам, проползла струйка кофейного аромата, и я проснулся.

Стакан почти до краев полон пахучим напитком. Надо же, какая забота. Хотя кофе растворимый, эрзац, но всё равно… Что ж, спасибо, милая проводница.

Впрочем, когда в вагоне только один пассажир, это всего лишь занятие от скуки – делать маленькие добрые дела. Искусство мелких шагов – великое искусство, так, кажется, сказал кто-то из путешественников. Только он не на поездах путешествовал. Летал на почтовом аэроплане. Писал про пустыню, про принца и про жестокую розу. Разбивался много раз, но снова и снова взмывал в небо. Небо оказалось сильнее земли, а море сильнее неба, и однажды он не вернулся из полета.

Я потянулся и сел. В ногах зашуршал журнал с кроссвордами, хотя мне казалось, что перед сном я положил его на столик. В том месте, где не смог угадать слово, было вписано «Наяды». Вот этого я тоже не помнил, как и откуда пришло решение. Хотя слово-то знакомое, вписал и вписал. Забыл и уснул. Вагон пел свою песню. По стенкам пробегали солнечные зайчики. Снаружи, насколько хватало глаз, стелилась снежная равнина. В воздухе висели миллионы крошечных алмазов. Словно Бог весь день тыкал в пространство иголкой, оставляя алмазные дыры. А вагон оказался жарко натоплен, отчего возникало ощущение уюта и непричастности к той зиме, что снаружи. Умывшись, я проверил вагон, но новых попутчиков так и не обнаружил. Что ж, это даже хорошо, что никто не пристает с глупыми расспросами или же, наоборот, с глупыми рассказами о себе и своей никчемной жизни.

Интересно, почему на ум пришло слово «никчемность»? Я тут же себя отругал. Брюзжание – не лучший путь к счастью. Плохая мысль души.

Потом мне захотелось есть. Бог с ними, с попутчиками. Схожу в вагон-ресторан, утолю голод, заодно погляжу, как обстоят дела с пассажирами в других вагонах. Почему-то многие не любят гулять по вагонам, наверное, срабатывает древний территориальный инстинкт. Где сидишь, там и сиди, и не суйся в чужие вагоны, всякому кулику своё болото, с восхвалениями в придачу, а каждому сверчку по шестку, ну, что-то такое.

Затем случилось новое открытие. За закрытой дверью виднелись сдвоенная нитка рельсов, снег, мерцание воздуха, деревья в снегу, одинаковые, похожие на костлявых санитаров в белых халатах. Странно, как это я не обратил внимания, что сажусь в последний вагон? Я пошел в другую сторону, по ходу движения поезда. Сколько бы ни оказалось вагонов, пятнадцать, двадцать, да хоть сто двадцать, главное улыбаться во все стороны. Тогда не примут за чужака и не замарают недобрыми взглядами «ходят тут всякие!».

Но прежде я высмотрел в окно совершенно фантастическую картину. Параллельно рельсам, по едва намеченной в сугробах колее, мчал о шести высоких колесах, будто толстая дворничиха в сапожищах на высокой подошве, тяжелый тягач дорожной службы, выкрашенный в желтый цвет. Он извергал клубы дыма через широкую трубу, выведенную на крышу.

Это было какое-то наваждение. Бездорожье. Поле. Смерзшиеся комья земли под слоем скрипучего снега. Быстроходный гусеничный вездеход, возможно, и мог бы в таких условиях соревноваться в скорости с поездом, но вот колесный грузовик…

Потрепанный и видавший виды «Урал», наверняка успевший в своё время отслужить в далеком армейском гарнизоне, а после списанный в народное хозяйство, огромный трехосный «Урал», дребезжащий заклепками и всем, что только может дребезжать, отчаянно воющий прожорливым двигателем и колесными своими сочленениями, он уверенно догонял поезд!