Отражение тайны

Но слабая надежда осторожненько похлопывала меня по плечу. Не переживай, ты ведь знаешь, что так не бывает. Проводники спят. Поезд спешит. Кроме тебя, есть и другие пассажиры. Ты пропустил их, мельком заглядывая в купе.

Внутренний голос умеет убеждать. Иногда он сильнее здравого смысла. Намного сильнее. И я отправился в обратный путь. Медленно и внимательно осматривал пространство. Теперь я пытался обнаружить не только людей, но и какие-нибудь предметы. Например, обрывки газет, клочки старых билетов, из которых можно понять, куда, чёрт его возьми, всё же идет поезд. Вместо этого натыкался лишь на гремящую пустоту.

Я барабанил в двери проводников. Я кричал, звал, я, кажется, переходил от вежливостей к брани и обратно. А потом снова оказался в вагоне-ресторане. Голод пропал, но я понимал, что это необходимость – позавтракать с утра. Тем более что пицца разогрелась, сочась из микроволнового плена ароматами чеснока, зелени, сыра и подогретой пшеничной корки. Чайник вскипел, а в шкафчике обнаружились пакетики с чаем, кофе и сахаром. Наверное, в связи с бесконечно малой загруженностью состава шеф ресторана не стал утруждать себя пополнением запасов. Стеклянная витрина другого, большого холодильника, улыбалась стерильной пустотой. Там не было ровным счетом ничего. Как ничего не было на полках – ни пива, ни шампанского, ни вина или коньяка, подаваемых на розлив. Возможно, это был самый трезвый рейс за всю историю железных дорог. Я выпил чай и съел пиццу, которая вернула мне приличное состояние духа. Приличное настолько, чтобы не впадать в панику. За время трапезы разогрел вторую пиццу, аккуратно прихватив её парой салфеток, чтобы не обжечься и не испачкаться. И вот так, с пиццей в одной руке и с бутылкой воды в другой, ходил по вагонам, представляя себя моряком, прогуливающимся по палубе шхуны во время шторма.

Пару раз меня кидало на стенки, один раз я влетел в купе. Пустое, как ловчие сети капитана-неудачника. Я вспомнил, что в каждом вагоне всегда имелись списки станций следования с точным временем прибытия-отправления. Но здесь списков не оказалось. Так что начальная и конечная станции продолжали оставаться загадкой. А вот где-то на полпути к своему купе я почувствовал, что поезд останавливается. Ну, слава Богу! Хоть какая-то будет ясность.

Как оказалось, с выводами я поторопился.

Поезд замедлял ход. Скрип и стук сменились свистом тормозных колодок и грохотом, будто ледокол вонзался в арктические торосы. Остановка вышла резкой. Так поезд дал понять, что бежать куда-то, используя полную свободу выбора, которую предоставляют рельсы, ему намного приятней, чем делать остановки.

За окном высилось двухэтажное закругленное с торца здание, старое, если не сказать старинное. Название станции на фронтоне залеплено снегом, различить можно лишь пару букв. Чуть ниже имелись цифры. 1898 год. И надпись: «Управ. Ея Имп. Вел… Железныхъ дорогъ». Здание представляло собой жалкое зрелище. Содранная кожа штукатурки. Обнаженная кирпичная кладка под ней. Окна без стекол, напоминающие бойницы. Здание слепо пялилось на белый свет, не зная о том, что он белый.

Когда поезд вползал на станцию, на перроне, занесенном снегом, появился один-единственный человек. Ещё мальчишка. И что-то в нем сразу насторожило. Но что? Мешковатые брюки, пузырящиеся на коленях? Расхлябанные ботинки с вывалившимися наружу язычками? Когда-то бежевая, а теперь просто грязная куртка, явно не по сезону, да и не по размеру. Или же старомодный приплюснутый картуз, косо сидящий на голове? Нет, дело было не в одежде.

Одно плечо ниже, другое выше. Руки спрятаны за спиной. А ещё был взгляд. Глупая ухмылка идиота и перекошенный рот, в котором собственной жизнью жил синий язык, то вываливаясь наружу, то вновь прячась внутрь. Глаза пребывали в постоянном вращении, словно когда-то давно он обнаружил назойливую муху, что кружит близко к лицу, и с тех пор боялся упустить её из виду. Потом глаза остановились, и взгляд юродивого сфокусировался точно на мне, я даже невольно отпрянул, настолько неожиданно всё это вышло. В следующую секунду он сделал то, чего ожидать было ну никак нельзя. Сложив пальцы в щепоть, он меня перекрестил. Раз, и ещё раз, и в третий раз. Он уже не выглядел сумасшедшим. Губы зашевелились, как им и положено, явно выталкивая осмысленные слова, неразличимые отсюда. Взгляд обрел окраску, превратившись из мутно-серого в пронзительно-голубой, и выражал то ли скорбь, то ли обреченность.

Поезд дрогнул, так и не дождавшись перестука путевых обходчиков, проверяющих тормозные буксы, тронулся, набирая ход. И человек на перроне вновь обратился в идиота. Руки за спину. Одно плечо выше, шаркающая походка. Лица я уже не видел, но был уверен: глаза, из которых разом вытекла небесная синева, снова ищут невидимую муху, язык живет своей странной жизнью, а рот искривлен в жутком оскале, полном боли, который я по ошибке в первую минуту принял за улыбку.

Ещё мне показалось, будто из-под вокзальной лавки мелькнул рыжий кошачий хвост.