Отражение тайны

Что ж, пусть и у тебя хоть кто-то окажется в приятелях, пожелал я мысленно юродивому, оставшемуся на перроне.

Затем я прошел в тамбур, подергал дверь. Она была надежно заперта. Снова пустота и одиночество обрушились вместе с заново родившимся звуком вагонной песни. Ту-дук-ту-дук… И я вернулся в купе, бездумно съел пиццу, а после схватил журнал с кроссвордами, вернее, ухватился за него, как за осколок какой-то прежней, ясной жизни. Слова из пяти букв. Мифическая первая супруга Адама, превратившаяся в ночную ведьму, крадущую младенцев. Лилит. Бог веселья и вина. Бахус. Бог северного ветра. На Б. Северный… Сссс… Сука! Не знаю!

Я бросил кроссворд. Я обхватил руками голову, отягощенную роем мыслей. Хаотичным роем разорванных мыслей. Это были стеклышки детского калейдоскопа, никак не складывающиеся в красивый узор. Потому что сдвинулись зеркала. И ничего уже не поделать. Полный решимости, я отправился крушить дверь проводника. Авось что-то да получится. Если внутри кто-то есть, он очнется. Если нет, рано или поздно я вышибу эту дверь.

А, кстати, насколько поздно?

Эта мысль появилась, стоило убедиться, что дверь мне не одолеть.

Тут необходим ключ-трехгранка, волшебная палочка проводников, которой у меня не имелось. Или же стальной прут, чтобы выломать запорный механизм. Однако ничего такого, что можно было бы использовать в качестве лома, в вагоне не оказалось. Но это пока. Отчаяние, как известно, хороший помощник. Просто я ещё не подошел к той особенной черте, переступив которую, можно рушить стены, а может, даже ходить по воде. Да и логика подсказывала, что наверняка всему есть объяснение и что ситуация разрешится чуть погодя. Я поверил интуиции, вернулся на место, и милосердный сон распахнул материнские объятия, шепнув: иди сюда, глупый. И я пришел к нему.

Может быть, всему виной плохая предыдущая ночь, а может, вагонная магия, но я спал почти весь день и встал к закату. И снова моим будильником оказался голод. Что ж, ещё один день – ещё один шаг к пониманию, насколько глубоко я провалился в кроличью нору. Я крался из вагона в вагон как детектив, как крот, как охотник, высматривающий дичь, как ребенок, выискивающий кое-что под новогодней ёлкой.

Я искал, но не находил. Поднимал полки, карабкался в каждом купе наверх и проверял – нет ли чего в нишах над коридором? Выдохся на четвертом вагоне, затем вновь обрел силы. И вновь потерял. Не нашел. Закричал. Ударил кулаком в дверь. Пытался высадить стекло. Цеплялся за воспоминания и всякий раз соскальзывал. Они были подобны смазанному жиром ярмарочному столбу с парой сафьяновых сапог на верхушке. Я ждал либо спасительного чуда, либо какого-то страшного открытия. И когда радио под потолком запело, издав перед этим короткий звук, будто изнутри динамика поскреблись железные когти, я отпрянул. Уже падая на пол, я ударился коленом, рукой и лбом о край стола.

А радио ожило! Оно вытолкнуло звуки бравурного марша. Там, на потолке, разливали тусклый мёд валторны, пронзали пространство трубы, бились в истерике фанфары, и басовито топтался геликон. Марш гремел по всему вагону, а когда я, весь в панике, в нежданном поту и с участившимся сердцебиением перебежал в следующий вагон, то оказалось, что марш ожил повсюду. Радио ликовало, радио наслаждалось жизнью, будто кит, делавший глубочайший вдох перед тем, как снова уйти под воду.

Успокойся! – думал я. – Это всего лишь радио. И это хороший признак. Хоть что-то изменилось в поезде. Может, скоро я проснусь по-настоящему, очнусь от спутанных переживаний, узнаю, что всё это мне только снилось. Только снилось…

Радио замолкло так же неожиданно, как и включилось. Марш оборвался на полувсхлипе, на полуфразе ретивого трубача. Я щипал ногу, и мне было больно. И ещё было страшно. Солнце клонилось к горизонту. День пролетел незаметно, предстояла долгая ночь без сна: ведь я только что проспал верных девять часов. После такого не заснуть. И никуда не вырваться. Если даже удастся найти, чем высадить стекло или как-то открыть двери, ведущие из вагона наружу, это вовсе не будет избавлением – прыгать на ходу в ночь, в мороз, в сплошную неизвестность. Лучше уж здесь. И лучше уж ждать рассвет. Вот только бы какой-нибудь фонарик, спички, на худой конец. Да хоть чадящую плошку. Я был согласен на пригоршню гнилушек, лишь бы тьма не съела меня окончательно.

Я вернулся в вагон-ресторан. Потому что больше идти было некуда. И потому что в холодильничке опять оказалось две пиццы. Лакрима Анджело, с мидиями, и Сориссо Дьябло, с калабрийским перцем. Я включил микроволновку. И сел, и обхватил голову руками. Затем на языке микроволновых печей мне было сообщено, что ужин готов. Я жевал, не ощущая вкуса, вглядываясь за окно. Там вставали лысые холмы, с которых ветер рвал долой снежные парики. Ещё тонко-тонко ухмылялся молодой месяц. Это было плохо.