Отец и сын

Генерал-губернатор Моравии граф Колоредо получил секретный приказ императора задержать русских в Брюнне и не отпускать до тех пор, пока сам царевич не объяснит, почему он не представился императору в Вене. Необходимо также получить от царевича определенный ответ на вопрос – волею или неволею его везут и действительно ли полностью устранены те причины, которые заставили Его Высочество просить покровительства у императора год тому назад.

23 декабря 1717 года, во исполнение этого приказа императора Алексей и все его спутники были задержаны в Брюнне на пять дней.

В первый день задержания генерал-губернатор граф Колоредо имел беседу с Алексеем. При этом Петр Толстой категорически настоял на том, чтобы ему, Толстому на беседе присутствовать. Хозяева уступили.

На вопрос губернатора о свидании с цесарем Алексей ответил вполне в том смысле, который втолковал ему Толстой: у него-де не было приличной обстановки. Но как помнит читатель, у Колоредо был и второй вопрос к Алексею: по своей ли воле едет Его Высочество?

И вопрос этот был Алексею поставлен:

– Вы в самом деле едете добровольно Ваше Высочество? Скажите только слово и мы обезопасим Вас от Ваших слуг, которые, скорее всего, не слуги, а охранники! Скажите это слово, и мы отведем вам удобное жилье и защитим Вас!

Момент наступил переломный.

Но царевич молчал.

А что ему оставалось? Он не мог сказать того, что хотел и о чем, скорее всего, думал, потому что его «дядька» Толстой стоял рядом и не пропустил ни слова.

Итак, Алексей смолчал.

Зато, почувствовав переломность момента – не смолчал Петр Андреевич Толстой. Он громко и решительно сказал, взявшись за рукоять шпаги, причем царевич успел заметить, что и страшный Румянцев встал в дверях и тоже взялся за шпагу:

– Извольте пропустить! А если кто-то попытается Его Высочество от нас отделить, мы применим оружие!

Момент снова стал переломным. Но австрийцы не стали обострять. И это тоже, видимо, было частью венской инструкции. Цесарцы правила приличия соблюли, позицию обозначили, но до крови доводить дело не стали.

Граф Колоредо, описывая в донесении императору весь эпизод с задержанием царевича, заметил больше: что Алексей в разговоре показался «под хмельком». Это, знаете ли, очень похоже на правду. Алексея Петровича вполне могли везти полупьяным, или даже очень пьяным. Меньше проблем для сопровождавших лиц.

18

Итак, русских выпустили.

Быстро-быстро отъехали от этого Брюнна. Оба «дядьки» только теперь перевели дух. Во весь опор мчались около часу. Только тогда Петр Андреевич вымолвил с явным облегчением:

– Слава, Тебе, Господи! Пронесло…

– Да, отвел Бог… – примерно в тон ему повторил Румянцев и перекрестился.

Алексей же подавленно молчал. В момент вопросов губернаторских, основательно скованный вином и пивом, он не совсем даже понимал что происходило. И только в сию минуту до него, наконец дошло, что какой-нибудь час назад им был упущен последний шанс обрести свободу.

А теперь уже все. Теперь можно думать только о том, сдержит ли отец обещание не наказывать сына, даст ли ему место для деревенского жительства и не отнимет ли Ефросиньюшку… Ох! А ведь ему больше ни о чем и думать не надо… Что ж… И это тоже – жизнь: в деревне, с Фросенькою, да чтоб не голодать…

Он несколько поуспокоился и даже спросил Толстого с усмешечкой:

– Петр Андреевич, а что бы ты делать стал, егда цесарцы принялись бы меня отбивать истинно? Неуж, кровь бы пролил?

– Поступил бы по указу. – буркнул неохотно Толстой.

– А указ-то чей? Царский?

– Царский.

– А что за указ, скажи?

– Не велено тебе сказывать.

– Мне?

– Тебе и не велено. Хотя… Теперь уже что… Теперь можно. Слово даешь что не скажешь никому? Побожись!

– Ей Богу, никому ни скажу! Ну!

Царевичу всегда было страх как досужно. Ему до всего было дело. С детства, если он чего-то не ведал, а другие знали – ему хотелось это знать, и он буквально, что называется, изводил человека, выспрашивая у него требуемое до тех пор, пока тот человек не терял терпение и не удовлетворял, наконец, Алексеево досужество.

Итак, царевич, сгорая от нетерпения, немедленно пообещал Толстому:

– Ей Богу не скажу! Ну!

Но Толстой говорить не стал, а кивнул Румянцеву:

– Скажи ему.

И Румянцев – строго без улыбки ответил:

– Имеем приказ: препровождаемую персону живьем не отдавать.

Царевич, поняв, охнул испуганно:

– Убили бы?

– Убили.

– Меня? Меня, царского сына? – Чистосердечное возмущение буквально потрясло Алексея.

– Приказ. – спокойно ответил Румянцев. А Петр Андреевич добавил еще:

– А хорошо ли было бы батюшке твоему, когда бы цесарские слуги снова увезли тебя с собою неведомо куда?

– Так они бы и вас обоих убили? Али не ясно?

– Что же. Знать, судьба наша такая. Мы – слуги царские. Что нам царь велит, то мы исполняем. Скажет в огонь идти – пойдем в огонь. Прикажет умереть – умрем. Над нами завсегда смерть витает. Мы к ней всякий день готовы и всякий час.

Ничего не сказал на эти слова царевич – ибо знал, что так оно и есть в действительности.

19

Дальнейшее путешествие протекало без осложнений. Ехали и ехали.